подпалинах кошма, в углу — печка-«буржуйка» с ржавыми, в двух местах залатанными боками. На крюке, вбитом над дверью, в мешочке, туго затянутом бечевкой, висела соль, на другом крюке, чуть повыше, — лампа-семилинейка с закопченным грязным стеклом. На приступке маленького, составленного из нескольких стеклянных осколков оконца, совершенно слепого, пепельно-мутного от дыма, стояла банка говяжьей тушенки. Еще имелась нетронутая пачка чаю.
В общем, здесь все было для ночлега, для отдыха, для жизни. Все самое необходимое: чай, соль, консервы. Вот только огня, кажется, не было. Хотя нет, на плоской ржавой шляпе «буржуйки», прикрытый четвертушкой газеты, лежал коробок спичек.
Старик взглянул на Декхана, немо шевельнул губами.
— Э-э, кхе-кхе, — тотчас отозвался Декхан, — Томир-Адам велит, чтоб мы дров пошли набрать.
— Какие тут дрова? — задал Саня вполне закономерный вопрос. — Камень кругом.
— Есть тут дрова, кхе-кхе. Арча есть. На растопку наберем и хватит. Уголька добавим, тепло будет.
— Уголь? А откуда тут уголь?
— Есть уголь. В зимовьях всегда угольный запас оставляют. Специально завозят, кхе-кхе. А вдруг снег повалит, а? Да надолго, а? В таких избушках и приходится пережидать. Пока не стихнет. Да и то, когда стихнет, все равно идти нельзя бывает. Все перевалы, кхе-кхе, все тропы засыпаны, откапывать их надо.
Тем временем окончательно стемнело, в густом небе вызеленились крупные яркие звезды, замигали разбойно, заполыхали огнем. Лошади жались к избушке, погромыхивали уздечками.
Минут двадцать мы собирали какие-то обрывки древесных кореньев, скрученных хворью, арчовые ветки, сплошь в шишкастых наростах и извивах, подобрали совсем еще свеженькую банку из-под сгущенного молока, содрали с нее этикетку — сгодится бумага огонь в «буржуйке» разжигать. Не то ведь собственный блокнот придется использовать…
«Буржуйка» растопилась быстро, загудела радостно, громко, ржавь с ее боков сползла буквально на глазах, и печушка неожиданно заимела новый, словно только что из-под заводского пресса, вид. Семилинейка, висящая на крюке, полыхала ярко, словно сибирский жарок — популярный светящийся цветок, украшение угрюмой тайги.
Старик сидел на кошме, поджав под себя ноги. Руки он уложил на коленях. Взгляд его дряхлеющих глаз остановился на печушке, из дверцы которой все пытался выбраться наружу и соскочить на кошму проворный плоский огонек, да, увы, попытка каждый раз оканчивалась неудачей. О чем думал Томир-Адам? О прошлом? Или о настоящем? Жаль, рассказывать старик не умеет, а то поведал бы аксакал, что видел, что слышал, — ведь прожил он долгую и непростую жизнь. Может быть, даже Джуру видел, встречал его на памирских тропах? Ведь здесь, именно здесь жил когда-то Джура, воевал с басмачами, одерживал победы. Но, увы, Джура Джурою, а старик стариком.
В белесых глазах проводника трепетал язычок пламени, крошечный уголек, и никакой другой жизни, кроме этого трепетания, в глазах не ощущалось.
Надо было вскипятить воду. В избушке нашлось и ведро, бросовое, с прогнутым, обметанным сажевым порохом дном, прогоревшее у петель, за которые крепится дужка, дыры были и с одной, и с другой стороны. Натолкали в ведро твердого ледяного крошева вперемешку со снегом — все это мы соскребли с камней, поставили на «буржуйку». За зимовьем, в ящике, действительно имелся уголь, был специально завезен сюда, бережно охранялся ночующими в зимовье людьми, — да какой! Самый настоящий антрацит. Стоило кинуть в «буржуйку» несколько кусков, как она нагнала в зимовье такого жара, что нас враз прошибло потом. Пришлось сбросить с себя одежду. Воздух в избушке сделался каленым, сухим, с жарким ружейным запахом.
— Вот так печка! Ничего себе наяривает! — не переставал восхищаться Саня Литвинцев.
Зафыркала, завозилась вода в ведре. Пора бы заваривать чай. Кинули туда пачку — своего; НЗ, оставленный на приступке оконца, не тронули. Не нами положено, не нам и брать. Чай заварился быстро, буйный южный дух разлился по зимовью. А вот пить его было не из чего. Лишь у старика имелась алюминиевая кружка — и все. Хорошо, что мы еще банку из-под сгущенки нашли, пустили жестянку в ход.
— Можно ли из нее пить? — усомнился Саня Литвинцев. — А вдруг зараза? Микроб — это ведь серьезный господин.
— Не-а, кхе-кхе, — улыбнулся привычно Декхан. — Тут же горы, высота — никакой заразы на высоте нет и быть не может. Микроб твой, этот серьезный, как ты говоришь, господин, он быстро душу Аллаху на высоте отдает. Зараза тут, кхе-кхе, одна может быть. От орла, от его этого самого… Ну, навоза, по-книжному. Вот и все микробы. Но все равно орел чище всех нас, вместе взятых.
Ополоснули банку в кипятке, пустили ее по кругу. Во время чаепития по нескольку раз выскакивали на улицу — в зимовье сделалось жарко, как в финской бане. Один лишь старик спокойно переносил жар. Ни единой капельки пота, ни единой блестки не проступило у него на лице, он словно бы из сухого дерева был сработан, Томир-Адам.
— Молоток, — похвалил старика Саня Литвинцев. — Жаль только разговаривать не умеет.
Перед сном сразились в карты. Выяснили отношения: кто есть кто? Томир-Адам, естественно, участия в игре не принимал, а мы — по три раза каждый — остались в накладе. Не обидно — все были «дураки» в равной степени. Потом расположились на кошме и затихли. Первым вырубился Декхан, буквально еще минуту назад он кхекал, шебуршился, устраиваясь поудобнее, и вот уже запрядал ноздрями, извлекая из могучей груди первую ноту.
— Школа техника Васи, — констатировал Саня Литвинцев, — обучение по ускоренной программе. Помнишь его концерт?
Как не помнить? Васин концерт свеж в памяти: всего-навсего вчера это было…
— Сейчас будет повторение. По заявкам трудящихся, — хмыкнул Саня, — по твоей персональной просьбе.
— Я не просил.
— И я — нет. Тогда чего же дядюшка аллах так здорово на нас обиделся? — Саня приподнялся, посмотрел в темноту. — Аксакал, вы спите?
Старик не отозвался на Санин оклик. Я отчетливо почувствовал острое Санино желание ругнуться, но Саня зажался и промолчал.
— Музыкальная раскладка какова! Полный набор духовых инструментов. Везет нам! То техник Вася, то Декхан — то все хорошие люди! А ночи тут какие, а? — Саня поскреб у себя за ухом. — Как в сказке про Шехеразаду.
— Не отвлекайтесь от сна, гражданин.
— Ты обрати внимание, тут на стенах надписи есть.
— Где?
— Вон, справа от печки. У тебя над головой. Еще в углу. Что это за надписи, что за надписи… сейчас узнаем, — Саня нашарил в красноватом мраке зимовья спички, осветил стенку. — Ого! Чего же я раньше этого не заметил?
— Не хотел, значит.
— Не хотел, не хотел, — проворчал Саня Литвинцев недовольно, голос у него был такой, будто Саня несварением желудка маялся. — Надписи-то на уровне, замечу. Самого Шекспира
