хранение, у меня с Саней тоже ничего, если только фотоаппаратами попытаться отбиться, уж коли серые нападут, но убойная сила у современных «роллейфлексов» и «минольт» — ноль целых ноль десятых, наработаешь ими немного. Оружие было только у Томир-Адама: древняя «тозовка» с расщепленным прикладом и кривым стволом, покрытым крупной ржавью, но, похоже, из этой винтовки можно только лавины сшибать. То, что старик, во время обеда увидев киика, бодро перекатился к «мелкашке» — это так, для самоуспокоения и отвода глаз…
Саня сделал неосторожное движение рукой, и крупный широкогрудый волк с ясными немигающими глазами, в которых трепетал осенний охристый огонь, ощерил длинные тусклые клыки, заворчал глухо, будто злой цепной пес. Старик даже не шевельнулся в седле, не повел головою на этот рык, он ссутулился еще сильнее, выемки на его затылке потемнели, сделались еще более глубокими. С волками нам не разойтись — они спускаются по ущелью, мы поднимаемся. А дорога здешняя, она и для людей, и для зверей одна. Одна-единственная. Другой нет.
Такое в памирских ущельях часто случается: волки и люди сходятся на одной тропке и не трогают друг друга, ну, словно бы соблюдают некий неписаный этикет, этакий закон взаимоненападения. В низине, в памирских лощинах, в предгорьях, в степи — там нападают, а тут нет. Там волки нападают на людей, те отстреливаются, сами идут в атаку, устраивая охоту на хищных лобастых зверей, обкладывают их со всех сторон и хладнокровно выбивают одного за другим, а здесь нет.
Волки не отвернули, не поворотили назад, они как шли, так и продолжали идти прямо на нас — крепконогие, грудастые, настороженные, с ясными хищными глазами, готовые в любую минуту прыгнуть, вцепиться на лету в горло. Если эта стая навалится, не отбиться. Волков было много — шестнадцать штук, по четыре на каждого из нас.
Что-то ледяное, безжалостное выхолодило виски, обожгло студью скулы, щеки.
Но страха почему-то не было. Никакого. Почему? Лошади храпели, виски продолжало обжимать холодным обручем.
Сблизились. Ширина ущелья в этом месте всего метров пять, поэтому до волков рукою дотянуться можно. Они проходили совсем рядом — крупные, с ощетинившимися загривками, косящие на нас глазами, пеговато-серые, немного в коричневу, усталые от дороги и разбоя. И вот ведь — такая полая ошеломляющая тишина вдруг установилась, что не было в ней слышно ни храпа лошадей, ни стеклянного стука копыт о камни, ни рычания напрягшихся, готовых в любой миг вступить в драку волков, ни тоскливой голодной песни ветра, продувавшего ущелье насквозь.
Волки прошли один за другим, плотно, гуськом — все шестнадцать, нос в хвост, нос в хвост — и скрылись за поворотом.
Минут через двадцать они выйдут на каменную поляну с водяной выбоиной посередке, где у нас был обеденный привал.
Когда волки скрылись, Саня Литвинцев с шумом выдохнул сквозь зубы, стер пот со лба:
— Ник-когда такого не видел.
Закхекал, зашевелился Декхан. Поправил чудом державшуюся на макушке тюбетейку.
— Вон лошади тоже перепугались, — сказал он. — Смотри, как дрожат, а? Зуб на зуб не попадает, кхе-кхе-кхе. Чуть было на стенку не полезли, ноги себе и нам не переломали. А? — Замолчал. Видно, ошеломлен был сложным текстом, который произнес, посуровел лицом, словно вспоминал тяжелый сон. — Переломленная нога для лошади хуже, чем для человека. Это капут. Лошадь тогда надо, — Декхан провел ногтем по собственному горлу, — кхе-кхе, на колбасу.
— Досада какая, а! — воскликнул тем временем Саня, огорченно помотал головою.
— Ты что? Огорчен, что волки ногу тебе не откусили?
— Да заснять бы эту стаю на пленку! Не дали, гады.
— И правильно сделали. Впредь тоже не дадут.
— Я только за камерой потянулся, а он, тот, который первым шел, зубами ка-ак щелкнет!
— Зверь, — понятливо покивал головою Декхан, — хорошо, что действительно ногу не отщелкнул. — Добавил многозначительно: — А то ведь с ногою и еще что-нибудь мог отщелкнуть. Всякое бывает. Кхе-кхе-кхе…
Старик хлопнул камчой, и Декхан мгновенно замолчал.
Наш маленький караван втягивался в очередное ущелье, длинное, дремучее, с обледенелыми боками. Едва мы втянулись в него, как звук реки, который был далеким и до странного домашним, будто жужжание бьющейся об окно мухи, — собственно, грохот первой реки тоже, наверное, был таким, жаль, нельзя сравнить, — приблизился, набрал мощь и силу, враз сделался опасным.
Все ущелья, встречающиеся нам, наклонно уходили вверх, значит, мы постепенно набирали высоту. Высота горная, она ощущалась все больше и больше, постоянно не хватало воздуха, дыхание осекалось — не дыхание, а всхлипы какие-то. Легкие работали вхолостую, на губах вспухали пузыри слюны, лошади храпели, шли едва-едва и ни на хлестки стариковской камчи, ни на наши понукания уже не реагировали.
В угасающем дне, когда макушки гор сделались кровянистыми от косого недоброго света, мы пересекли вторую реку, чуть слабее и потише первой, но тоже коварную, злохарактерную, и остановились на ночлег у Чертова гроба. Чертов гроб — это невысокая, пепельно-тусклая гора, с ровно обрезанной вершиной, напоминающей ящик из-под печенья, на стесах которой кое-где сереет реденький худой снег, такой же, наверное, прочный и вечный, как камень. Он никогда не тает.
У подножия горы, на песчанике, — старенькая, кривобокая, сколоченная из мелких, потемневших от времени досок засыпушка с плоской крышей и узкой трубой, напоминающей ствол миномета, грозно нацеленный в угасающее вечернее небо.
Лошади, зная это зимовье, зная, что там будет отдых, поднапряглись, захрапели радостно, и последние двести метров пути мы проскакали галопом.
Уставший, изрядно осунувшийся Саня Литвинцев взбодрился и даже издал боевой папуасский клич, некое пронзительное клекотание, полувизг-полукрик, этакий Тарзан, слезший с дерева на землю и увидевший Джейн, или как там звали эту красотку, Тарзанову спутницу? «Хор-рошо!» — закричал Саня, но вот старикова одобрения не получил. Томир-Адам перебил этот радостный клекот хлестком камчи, первым подскакал к избушке, резко осадил потную лошадь.
Кругом стояла тишина, глухая, без единой краски. Но вот где-то далеко щелкнул выстрел, и звук, то затихая, то усиливаясь, покатился по ущельям, перебираясь из одного в другое.
— Что это? — спросил Саня, обращаясь к старику.
Старик по обыкновению промолчал и по обыкновению вместо него ответил Декхан:
— Ледник, кхе-кхе, лопнул. Трещина.
— Трещины здесь глубокие бывают?
— Аллах их знает, разная глубина у них. Метров двести, кхе-кхе, триста. Всякие трещины бывают.
— Звук какой, а? Надо же, как из гаубицы пальнули. — У Сани был такой голос, словно он слышал когда-либо, как бьют гаубицы.
— Горы. Но еще сильнее звук бывает, когда лавина сыплется вниз. Это как батарея, когда много пушек бьет.
Избушка была промерзлой, неуютной. На пол брошена старая, вся в дырах, в прогорелостях и
