от времени ветер из ущелья приносил далекий промозглый гул — рев реки, которую мы уже форсировали, но которая не отступала от нас, продолжала преследовать, подавала свой голос. И тогда старик медленно приподнимал голову, прислушивался к чему-то.
— Гудит, старая, гудит, — поймав очередное движение старика, произнес Саня Литвинцев.
Что-то он слишком словоохотливым сделался.
— А бывает, что река лошадь с ног сбивает? — спросил он, обращаясь к Томир-Адаму, но старик на вопрос не отозвался.
Вместо него ответил Декхан:
— Сколько угодно. Я думал, вы об этом знаете…
Я это знал, Саня — нет. И, честно говоря, в мои планы даже не входил дележ с ним этими горькими познаниями. Зачем понапрасну озадачивать, печалить парня?
— Даже если переправляются, как мы, на двух лошадях?
— Даже если… — подтвердил Декхан. Переключился на другое: — Колбаса у тебя хорошая.
— Что, течение с ног лошадей сбивает? — никак не унимался Саня. Не укладывалось в Саниной голове, что во время переправ случаются несчастья.
Декхан хмыкнул. Саня на хмыканье, естественно, отреагировал и этот же вопрос задал старику. Старик не ответил, он был занят делом: пытался совладать с колбасой, но колбаса была сухая, твердая, зубов у проводника уже не было — возраст есть возраст, остались одни корешки, но разве ими сладишь с усохшим копченым мясом? Да и не любил, не умел старик отвечать на вопросы. Не его это дело. Говоруны, они пусть отвечают. Продолжал молча давить деснами колбасу.
— Вода камни сверху, с гор, катит, лошадей по бабкам бьет, копыта ломает. — Декхан провел ладонью по лицу, будто омовение совершил. — А потом, бывает, что лошадь в яму головой уходит. Молитву Аллаху не успеешь прочитать, как капут наступает. Как только лошадь уши замочит, вода ей туда нальется — так и капут.
Саня поежился, умолк (что, Саня, не надоело еще задавать вопросы?), огляделся. Невдалеке посверкивали яркими голубыми наледями молчаливые недобрые вершины, они были хорошо видны в темной винтовочной прорези ущелья, как, собственно, и само ущелье, стылые черноватые бока его, отвесно уходящие в небо, тропа, едва приметно проложенная по дну одинокая арча, косо прилепившаяся к камневому стесу неподалеку от нас.
Вверху раздался шорох. Едва приметный, просто ссыпался вниз стронутый неосторожным движением кремешок, щелкнул звонко, и все. Но в горах — на то они и горы — надо реагировать на каждый, даже самый малый звук. Старик, мгновенно напрягшийся, вдруг проворно перекатился через бок к старой своей винтовке. Мы, как по команде, дружно задрали головы, увидели пеговато-охристый промельк — небольшой горный козел с запрокинутыми за спину рогами стремительно уходил от нас. Вот он сделал последний прыжок и скрылся за ноздристым каменным пупырем. Старик успел дотянуться до винтовки, успел передернуть затвор, но выстрелить не успел — козел уже исчез. На наших лицах — и это вполне понятно — отразилась жалость, стариковское же лицо не выразило ничего, оно по-прежнему оставалось бесстрастным.
— Что за зверь? — спросил Саня.
— Киик, — коротко отозвался Декхан.
Старик положил винтовку на камни, молча взял очередной кругляш колбасы, помочил его, словно сухарь, в кружке, начал мять деснами.
— Знаешь, что это такое — киик? — спросил Декхан у Сани.
Саня Литвинцев приподнял плечи.
— Так, в общих чертах.
— Закуска для снежного барса. Я мясо ихнее не люблю. Жесткое оно, вкуса и… это самое, нежности в нем нет, кхе-кхе. Варить долго надо.
В стариковских глазах неожиданно возникло что-то насмешливое, даже презрительное, впрочем, тут же сменившееся выражением снисходительности — насчет снежных бардов и кииков у Томир-Адама, видать, было свое собственное мнение. Декхан перехватил взгляд старика, сник, начал скрести пальцами по материи халата, счищая с нее старое суповое пятно, губы его раздвинулись в привычной ласковой улыбке, глаза сощурились, превращаясь в две плоские, туго сжатые подковки.
Вскоре привалу пришел конец, мы поднялись, двинулись дальше. Проехали чуть, и до нас донесся далекий гул — звук реки следующей, что нам также предстояло одолеть. Декхан заерзал в седле.
— Это самое, — произнес он, отер о штаны руки, — когда будем в Алтын-Мазаре, кладбище утопших там увидите. На берегу реки. Утопли люди, когда через Сууксай переправлялись. Знаменитые граждане среди этих утопленников есть.
— Кто же? — поинтересовался Саня Литвинцев.
— Мусульмане лежат по одну сторону кладбища, а эти самые, ваши… ну, крестятся которые, — по другую. Но земля, она ведь всех примиряет, — мудро заключил Декхан, доморощенный памирский философ, — все для нее одинаковы.
— Кто же там похоронен? Из знаменитых.
— Разные люди. Художник один. Зеленский его фамилия. Не слышал?
— Нет.
— Говорят, хороший художник, — Декхан укоризненно поцокал языком, — людей рисовал. Вода тогда большая была, — он широко развел руки. — А Зеленский пешим ходом стал переправляться, без лошадей, — Декхан помедлил немного и неожиданно осуждающе резко закончил, ну, словно бы выстрелил: — Утоп!
Глухо постукивали копыта лошадей о камни, подпрыгивали, качались перед глазами островерхие горные макушки, скребущие по небу своими колючими зубьями, впереди, прямо по нашему входу, вспархивал, дрожа жиденькими своими лохмами, замерзающий облачный взболток, невесть как забравшийся на эту высоту. Стожок ваты посреди неба, беспомощный, обреченный на гибель.
— Врач еще там один лежит, — снова принялся за свое Декхан. — Зубы, говорят, хорошо лечил. Не помню его фамилии. Туристы всякие лежат. Студенты, зеленые люди. Не знали они, что такое горы и что такое реки, вот горы и реки их за это наказали.
Болезненно сморщив лицо, Саня Литвинцев захлопал редкими ресницами, видать, Декханова речь дошла до него, окарябала, черт возьми, нежную душу. Жаль было Сане утонувших людей. Мне тоже было жаль. И себя жаль — ведь мы так же можем угодить в водяную давильню. Лишь один старик никак не реагировал на разговор, он, ссутулясь, по-прежнему ехал на своей крепконогой лошаденке впереди, камчой помахивал.
Миновали одно ущелье, за ним другое, более сырое, более глубокое, более черное, чем первое, мрачное, тоскливо-молчаливое, потом третье — изгибистое, вихляющее из стороны в сторону, будто создатель его был нетрезв и вместо прямой линии начертал несколько пьяных загогулин.
Едва мы въехали в это ущелье и сделали первый поворот, как старик вытянулся в струну, неожиданно резво привстав на стременах. Длилось это недолго — через несколько мгновений он обвял в седле, сгорбился.
Навстречу нам по ущелью шли волки, лобастые, угрюмоглазые, с запавшими боками. Вчера мы видели волков, Декхан по ним стрелял, сегодня снова волки. Какая-то волчья держава эти здешние места…
Лошади захрапели, востря уши, гривы их вздыбились, стали одры наши походить на коньков-горбунков, притерлись потеснее к стенке, вдоль которой шли, закосили жаркими глазами на зверей. Оружия у нас ведь никакого. Декхан сдал свой арбалет на
