другой, сходил за углем и спас обитателей избушки от полного вымерзания. Но мне тоже лень было подниматься, вот ведь какое дело. Очень уж не хотелось окунаться в жуткий крапивный холод, в шпарящий ночной воздух, в темноту, плотным комом облепившую зимовье, застрявшую в оконце.
В общем, я засопротивлялся. Тогда вспомнили старый и надежный, тысячу раз апробированный в детстве метод считалки. Пересчитались. В результате выпало идти за углем Декхану. Ох и чертыхался же он! И про себя, и не про себя. Когда ругался про себя, было даже слышно, как в бессильном неприятии скрипят, повизгивают железно его мозги, какая кислая гримаса со скрежетом перекашивает его лицо.
Но делать было нечего, и вскоре шаги Декхана уже раздавались за избушкой. Уголь он набирал нарочито громко, чтобы досадить нам, но мы изображали из себя ребят тертых, знающих, что к чему, и не обижались на Декхана. А вот растапливать печушку громко, шумнуть лишний раз он поопасся — боялся разбудить Томир-Адама.
Вскоре в зимовье стало тепло, и мы вновь уснули, теперь уже до утра.
Встали рано, едва в оконце пролился сукровично-жидкий, какой-то грязноватый свет. Стылая печушка на этот раз никак не хотела растапливаться, не то что вечером, когда она разгорелась мгновенно. Видно, обрадована была, соскучилась по людям, словно живая, истосковалась в одиночестве. Здесь, в горах, ко многим предметам невольно относишься, как к живым. Будто они душу имеют. Когда «буржуйка» все-таки растопилась, то залила зимовье дымом, выкурила всех наружу. Чай в худом ведерке, поставленном на печушку, никак не закипал.
В конце концов наше упрямство все-таки взяло верх, и благодаря общим героическим усилиям мы получили по кружке теплого, насквозь пропитанного горьким дымом чая.
Старик в нашей утренней суете участия не принимал, ходил вокруг лошадей, подправлял сбрую, седла, оглаживал одрам бока, заглядывал в зубы, в глаза, осматривал копыта и молча качал головой. Потом пришел к нам, посидел немного с неподвижным литым лицом, с трезвыми глазами, в которых таилась слепота, и глаза оттого казались чужими, принадлежащими другому человеку. Именно эта деталь каждый раз поражала в лице старика, Саня снова, в который уже раз, попробовал разговорить его, но разговор увял, он буквально утонул в молчании старика.
Надо было двигаться дальше. Впереди нас ждали и тропы, и реки, и ущелья, и храп усталых лошадей, и собственное гаснущее дыхание, и мокрота, выступающая на губах, и звездная россыпь перед взглядом, и качающаяся в такт лошадиному шагу сгорбленная спина старика с притянутой к ней дырявой дряхлой винтовкой.
Впереди была тяжелая дорога.
Через несколько часов мы переправлялись еще через реку, третью из четырех, лежащих на нашем пути, пожалуй, посильнее и подиковатее всех речек, которые остались позади, гибельная это была река. Ширина ее не то чтобы особо велика, обычная ширина, но вот течение с диким лешачьим ревом, с хохотом и треском лопающихся пузырей буквально сваливалось куда-то вниз, в преисподнюю, и ни одной живинки, ни одного светлого промелька не было в черной плотной воде, в шапках пены, в пронзительном жутковатом беге всей этой грохочущей вязкой тяжелой массы. Старик повторил то, что уже делал дважды: слез с лошади, набрал полный халат камней и стал швырять в реку, отыскивая брод. Швырял, естественно, долго, глядя в воду отсутствующим взглядом, искал-отыскивал в этой костоломной яростной плоти лаз, щелку, донную тропку и не находил, перемещался по берегу на новое место и снова швырял в воду камни, один за другим. Голыши уходили в черную, густую, как вазелин, воду без всплесков, беззвучно, задавленные орудийным речным ревом.
Солнце медленно плелось по небесному пологу, Саня устал щелкать фотоаппаратом, снимая Томир-Адама, и теперь киснул в безделии, маялся, темнел лицом, не в силах больше переносить рев реки. Вода была злобной, сливалась с камнями, с небом, с землей, ломала себе хребет и, хрипя, окатывая берега черной едкой моросью, катилась куда-то вдаль, в места, одной ей ведомые, в зловещий адов лаз, тащила за собою валуны, которые не в силах поместиться в водном теке, показывали свои головы, блестящие спины, ползли вслед за водой, пахали, утюжили дно.
А Томир-Адам все медлил, он никак не мог нащупать брод. Кони ощеривали желтые, порченные неведомой памирской хворью зубы, косились на речку, заранее пугаясь ее.
На сей раз первым — в паре с проводником — переправлялся Декхан. Взгляд Декханов поугрюмел, в глазах его, зеленовато-гороховых, смешливых, появилась какая-то неведомая дотоле синь, глубина, тоска по прошлому, по жизни хорошей, уютной, неопасной — и на кой ляд сдалась ему эта дорога? Все, о чем думал сейчас Декхан, не замедлило отразиться на его лице. Подумаешь, отец заболел! Надо было подождать тихой, летной погоды и за какие-нибудь полчаса добраться на Ми-4 до Алтын-Мазара. Без приключений. Ан нет, преданного сына из себя сыграл, пустился во все тяжкие, и теперь вон расплачивайся за порыв, рискуй собственной головой, рви жилы в дороге.
Он покорно подъехал к старику, тот привычным резким движением задрал голову Декханову одру, шлепнул пятками сапог в лошадиные бока. Иноходцы дружно врубились в гогочущий поток, прошли чуть и вдруг остановились, будто увязли в плоти реки.
Саня даже дернулся, когда увидел, что лошади завязли, заробели, высветлился лицом, словно его мукой кто обсыпал, в глазах горящим порохом забегала тревога, он вздернул руки над головой, будто собирался молиться, потом осел, съехал на корточки, перехлестнул руки на животе, подобно человеку, у которого желудок либо печенку прокололо острой болью, замотал головою из стороны в сторону, изгоняя из глаз увиденное.
Лошадь Декхана взвилась на дыбки, выдрав уздечку из рук старика, вскинулась высоко над ревущим потоком и, соря черными тусклыми брызгами, заскребла передними ногами по воздуху, будто диковинный зверь, почувствовавший гибель свою. Декхан, безголосо открыв рот, медленно съехал в поток воды, окунулся в него с головой, вынырнул, потом вновь целиком ушел в холодную ревущую темноту. Лошадь, почувствовав освобождение, сделала отчаянный скачок в сторону, завалилась на бок, сбиваемая течением, потом все-таки сумела совершить еще один скачок, удержалась на непрочных своих ногах, вымахнула на наш берег, раздувая храп и тряся мокрым хвостом. А Декхан! Где Декхан?
Что-то огненное, будто разогретый штырь, скребнуло по ребрам, проткнуло грудную клетку, захотелось вскричать, но крик почему-то застрял в глотке, ни выдохнуть, ни проглотить его; боль, острая, вышибающая слезы, требовала выхода, разрядки, а тычок в горле сдерживал ее. Ноги сделались недвижными, чужими.
В следующий миг Декхан вынырнул из воды, и, странное дело, первое, что бросилось в глаза, была тюбетейка, которая плотно,
