беззвездну,
а он прекрасный, радостный и сильный.
Благословен будь, Господи, за матерь нашу Землю,
что кормит и растит нас,
дает плоды, и пестрые цветы, и травы.
Гимн этот, годами зревший в сознании святого, сложился сразу, на одном дыхании, и сразу понравился, и признанный король стихотворцев брат Пачифико записал его. Святой Франциск сам научил ему своих товарищей, так как хотел, чтобы они пели его после проповедей и в качестве платы просили у слушателей не денег, но истинного покаяния.
Нужно заметить, что святой Франциск пел обычно на провансальском наречии. Это был язык рыцарских дворов, язык его матери, его прошлого. В своей внутренней музыкальности, язык этот таил для него воспоминания обо всем, что было любимо им прежним и что не умерло, но изменило форму — так сам он заменял слова и понятия в песни, заимствованной у трубадуров.
Ничто как музыка не удерживает прошлое и настоящее, сожаление и надежду, и только ее духовной безграничности позволено выразить то, что недоступно любому другому виду искусства. В музыке можно сказать все, даже то, что не дается мыслям и чувствам, и кто имеет уши слышать — услышит.
Провансальская песнь, таким образом, стала для Франциска последним эхом прошлого.
Кроме того, он писал и диктовал на латыни — на этом языке церкви, законов, университетов, документов, канцелярий и могильных плит. Но в Сан Дамиано, у подножия Субазио, перед лицом Аппенин, и провансальского и латыни было ему уже не достаточно.
После стигматов он совершенно преобразился. Ветхий человек был распят и умер навсегда. Новый человек ощущал новый поток лирического вдохновения, рвущийся наружу из глубины страданья. Так молодое вино разрывает старые мехи. Он снова был возле Сан Дамиано, маленького храма своей молитвы и своих трудов, своего первого призвания и последнего утешения, храма святой Бедности и святой Клары.
Недостижимо далеко была теперь его нежная матушка, давшая ему сердце поэта, и совсем близко была великая праведница, та, что накинув на патрицианскую головку покров вечной бедности, дала его жизни неисчерпаемый запас веры; рядом были его духовные дщери, совсем не знавшие провансальского и очень мало — латынь. В Сан Дамиано, рядом с обителью святых сестер, он мог петь не иначе, как на языке святых сестер — на итальянском.
Эти соображения не приходили в голову святому Франциску, а если и приходили, то он не прислушивался к ним, потому что был святым. Но исподволь они совершали свою работу в его человеческом сердце, став подоплекой иных — благородных, сознательных, желанных доводов, которые заставили излиться Гимн брату Солнцу. Доводы эти были такие: он мог сказать нечто новое и хотел, чтобы его поняли все; это «нечто» было его концепцией жизни, эпилогом его жизни, изложением некой проповеди, оставшейся в сердцах, но не на бумаге. Между тем сердца эгоистичны и легко искажают, бумага же более надежна и способна сохранить.
Итак, он хотел «сложить новый гимн творениям Господа, Ему во славу, нам во утешенье, и ближнему в наставленье», хотел, чтобы «товарищи его читали либо пели его после проповедей, дабы ободрить сердца людей и привести их к радости в духе». Мертвые языки и язык ученых не мог служить этой цели, как не мог и живой язык соседнего народа, изящный язык придворных и трубадуров. Тут нужен был свой родной язык. Латынь, как скажет позднее Данте, мало кому явит свои преимущества, народный язык, напротив, послужит многим.
Орлятам нужен был язык орлят, язык народа, который в течение стольких веков после падения Римской империи совершал подвиги, не воспевая их, и любил, не доверяя свою любовь романической прозе. Язык народной латыни был нов, как и человек, которому предстояло сказать новое слово.
Новым в гимне Франциска была любовь к Богу и его твореньям. Языческий мир любил только творенье и любовь его была насквозь чувственной; ветхозаветный мир любил Бога, но любовью рабской; христианский мир до Франциска любил Бога уже вполне по-сыновнему, но пренебрегал созданьями его, боялся их как искушения, закрывая глаза, дабы не прельститься ими; этот мир еще не прочел в Евангелии оправдания природы, заключенного во взгляде и благословляющем жесте Христа. Святой Франциск родился поэтом и видел внутреннюю красоту вещей, даже самых простых, попадающихся нам на глаза каждую минуту, и не замечаемых людьми суетными, далекими от поэзии. Но Франциск идет по пути святости и потому в творениях ищет Творца. Если он читает книгу природы сквозь призму Евангелия, как еще никто до него не читал, то потому, что на каждой странице находит Творца и то и дело останавливается, чтобы воскликнуть: «Как ты благ, о Господи!»
С высоты божественной любви он снова возвращается к твореньям, испытывая к ним самую трогательную нежность; он созерцает их, восхищается ими, ласкает их глазами, словно говорит огню, воде, звездам, травам: «Вы не знаете, какие вы прекрасные созданья! Но коли так, я говорю вам это! Вы заслуживаете восхищенья — и я даю вам его. У вас нет сознания — у меня оно есть, и за вас я восхваляю и благодарю Того, Кто создал вас, как создал меня, ибо вы мои братья и сестры в Нем».
«Братья и сестры!» Чтобы так, совершенно по-новому обратиться к низшим созданиям, нужно было проникнуть в тайну их жизни, нужно было сломать противопоставление природы и Бога, материи и духа, столь ревностно защищаемое катарами и другими ересями. При этом нужно было не впасть и в ошибку предшествующих веков, отождествлявших творение с Богом; нужно было подойти к тварному миру с тем чувством человеческого соучастия, которое свойственно поэтам, и с тем чувством соучастия божественного, которое присуще святым и, по мысли великого философа, предполагает человеческое, но превосходит его настолько, насколько бесконечность превосходит конечное.
Этот гимн жизни тем более ценен, что написан при самых печальных жизненных обстоятельствах, человеком больным, страдающим от ран, почти ослепшим, тающим на глазах, в бедности, которой устрашился бы и нищий. Книга Иова, прославленного своим терпением, в сравнении показалась бы ропотом. Но Иов не знал Иисуса Христа и был еще человеком Ветхого Завета.
Между тем Гимн брату Солнцу стал первым литературным триумфом языка и народа в новом идеале святого.
ГИМН МУЗЫКЕ
Брат Илия пустил в ход весь свой авторитет викария, чтобы убедить святого Франциска отправиться в Риети, куда в ту пору Гонорий III перенес папский двор. Договорившись с кардиналом Уголино, он настоял, чтобы Франциск полечил своего «брата
