— Прости меня, — сказала она.
Она спала там все эти годы? Жила в нашем доме, спала в кровати Мэйв?
Мэйв посмотрела ей прямо в глаза и прошептала:
— Шучу.
Норма покачала головой:
— Как же я скучала, когда вы ушли.
— В смысле когда ваша мать нас выставила? — Мэйв не могла сдержаться, даже если и хотела. Она слишком долго ждала.
— Да, — сказала Норма. — И все время с тех пор до этого момента.
— Как у мамы дела? — спросила Элна, как будто это не было очевидно. Возможно, она просто хотела сменить тему. Понять, что прямо сейчас происходит между Нормой и Мэйв, она была неспособна. Она не знала подробностей.
На кофейном столике стояла коробка с одноразовыми платочками. Будь Андреа в добром здравии, она бы не допустила подобного. Норма подошла к столику, выудила из коробки платок.
— Прогрессирующая афазия на ранней стадии — ну, или просто Альцгеймер. Точно не знаю, но оно и не важно — помочь ей все равно уже нечем.
Похоже, в тот момент собственная мать заботила Норму меньше всего.
— Ты за ней ухаживаешь? — спросила Мэйв. Мне казалось, она вот-вот харкнет на ковер.
Норма качнула рукой в сторону латиноамериканки:
— Большая часть забот легла на Инез. Я лишь пару месяцев назад приехала.
Инез улыбнулась. В конце концов, речь была не о ее матери.
Подошла Элна, опустилась на колени рядом с Андреа, надела ей туфли и села на диван, так что хрупкая вдова моего отца оказалась зажатой между нами.
— Как здорово, что ваша дочь вернулась домой, — сказала она моей мачехе.
Андреа, по-прежнему причмокивая, впервые за все время посмотрела на мою мать и указала на картину, висевшую на противоположной от портретов Ванхубейков стене.
— Моя дочь, — сказала она.
Мы все оглянулись и увидели портрет моей сестры, висевший там же, где всегда. Мэйв десять лет, ее блестящие черные волосы ниспадают на плечики в красном пальто, позади нее обои обсерватории — грациозные ласточки летают над головками роз, ее синие глаза блестят. Любой, кто посмотрел бы на эту картину, задумался бы, что сталось с той девочкой. С тем чудесным ребенком, перед которым был распахнут весь мир и все звездное небо в придачу.
Мэйв обошла диван, на котором мы сидели, и пересекла комнату, встав рядом с девочкой, которой когда-то была.
— Я была уверена, что она выбросила портрет.
— Нет, она его любит, — сказала Норма.
Андреа качнула головой, указав на картину:
— Моя дочь.
— Нет, — сказала Мэйв.
— Моя дочь, — вновь сказала Андреа. Потом повернулась, посмотрела на Ванхубейков: — Мои родители.
Мэйв стояла на месте, будто пытаясь свыкнуться с этой мыслью. Когда же она протянула руки и взялась с обеих сторон за раму, чтобы снять картину со стены, мы обмерли. Рама была широкой, лакированной, черной — несомненно, чтобы подчеркнуть цвет волос Мэйв, но сама по себе картина была размером в половину десятилетнего ребенка. Мэйв с трудом отцепила проволоку от гвоздя, и Норма протянула руку за холстом, чтобы помочь ей. Картина отошла от стены.
— Она тяжелая, — сказала Норма и протянула руки, желая помочь.
— Справлюсь, — сказала Мэйв. Там, где висела картина, на обоях остался темный прямоугольник.
— Подарю ее Мэй, — сказала мне сестра. — Мы с ней здесь похожи.
Андреа разгладила мой носовой платок на коленях. Затем начала складывать его снова — каждый из четырех углов к середине.
Мэйв остановилась и посмотрела на Норму. Не выпуская картину из рук, она потянулась к нашей сводной сестре и поцеловала ее.
— Мне следовало бы вас навещать, — сказала она. — Тебя и Брайт.
И вышла из дома.
Я думал, Андреа запаникует, когда я поднимусь с дивана, или что утрата картины вызовет в ней вспышку ярости, но она была слишком поглощена моим носовым платком. Когда я встал, она на мгновение потеряла равновесие, а затем привалилась к моей матери, как растение, которое нужно подвязать. Мама приобняла ее — почему нет? Мэйв все равно уже ушла.
Подойдя к дверям, я слегка обнял Норму. Я не знал, что теперь Мэйв думает о девочках, но этот жест казался оправданным. В конце концов, нас было четверо. Четверо детей в горящем доме — и лишь двоим удалось выбраться.
— Я выйду через минуту, — сказала мне мама. Забавно было видеть двух миссис Конрой, сидящих вместе; впрочем, «забавно» — не совсем подходящее слово: та, что пониже ростом, напоминала наряженную куклу, та, что повыше, как обычно, ангела смерти.
— Сиди сколько угодно, — сказал я, именно это и имея в виду, — хоть до конца времен. А мы с сестрой в машине подождем.
Я вышел через стеклянные двери в прекрасный, клонившийся к вечеру день. Смотреть на мир с этой точки зрения было совсем не странно, да это и не имело никакого значения. Мэйв сидела на водительском месте, картина лежала сзади. Стекла были опущены, она курила. Когда я забрался в машину, она протянула мне пачку.
— Клянусь тебе, я давно не курю, — сказала она.
— Я тоже, — ответил я и чиркнул спичкой.
— Это все взаправду?
Я указал на большое пятно на моей рубашке, на следы помады и туши.
Мэйв покачала головой.
— Андреа тронулась рассудком. Ну что это за справедливость такая?
— У меня такое чувство, что мы высадились на Луне.
— А Норма! — Мэйв посмотрела на меня. — Господи, бедная Норма.
— Зато теперь у тебя есть портрет дочери Андреа. Мне бы уж точно духу не хватило.
— Я была уверена, что она его сожгла.
— Она любила дом. И все, что в нем.
— За некоторым исключением.
— Ну, вот она и избавилась от нас. Достигла идеала.
— Там ведь и правда все идеально, — сказала она. — Даже не верится. Не знаю, чего я ожидала, но я думала, что после нашего ухода начнется упадок. Мне всегда казалось, дом не выстоит без нас. Не знаю, скукожится. Дом, чахнущий от горя, — такое вообще возможно?
— Ну, если он благородных кровей…
Мэйв рассмеялась:
— Значит, этот — полукровка. Я тебе когда-нибудь рассказывала о художнике?
Что-то я слышал. Обрывки. Теперь же мне хотелось знать все подробности. «Расскажи».
— Его звали Саймон, — сказала она. — Он жил в Чикаго, но родом был из Шотландии. Он был очень знаменит, ну или так мне в мои десять лет казалось.
— Картина ему удалась.
Мэйв оглянулась на заднее сиденье:
— Да. Портрет хорош. Но это правда как будто Мэй, скажи?
