– Это не так, – возразил Саймон.
– Откуда ты знаешь?
– Мать не может не любить своего ребенка. Но иногда ей трудно выразить свою любовь.
– Почему?
– На то есть свои причины.
– Все дело во мне. Я появилась не вовремя и все делала не так.
– Нет, ты тут ни при чем.
– Откуда тебе известно?
Он крепко обнял ее и сказал:
– Я не знал твою маму. Но я знаю, что матери всегда любят своих детей. Взять, к примеру, тебя и Тесс. Ты любишь ее, хотя она далеко не ангел и характер у нее не мед, но ты не променяешь ее на все сокровища мира. Вот что такое материнская любовь. Твоя мама тоже любила тебя. Если она не показывала свою любовь, то причины в ней, а не в тебе.
Оливии хотелось верить Саймону, глядя в его глаза – такие же синие, как небо в предрассветные часы. Ей хотелось верить ему и никому другому.
– Может быть, если бы она увидела меня такой, какой я стала, какие люди меня окружают, увидела, что я заботливая мать, что у меня есть работа… может, она полюбила бы меня хоть немного…
Но Кэрол Джонс умерла. Так говорилось в свидетельстве о смерти. Так сказал Томас Хоуп. Бессмысленно сомневаться в его словах. И изменить ничего нельзя – не помогут даже фантазии, излюбленный способ ухода от реальности.
Сердце Оливии сжалось от боли, и ей снова захотелось обнять дочку.
– Я должна идти, – прошептала Оливия, высвобождаясь из объятий Саймона и вытирая слезы с лица. Он был рядом, и это придавало ей уверенности, как и ранее присутствие Натали и Сюзанны.
Что ж, раз изменить ничего нельзя, пусть будет так, как есть.
Вечером они с Тесс открыли три коробки. Там оказались фотографии Кэрол и Оливии, отдельно – фотографии только Оливии, а также ее школьные тетрадки (вероятно, лучшие, судя по оценкам), бирочка из роддома – такая крошечная, что Оливия с трудом могла представить, что она висела у нее на щиколотке, – и осколок гипса, который она носила, когда сломала руку в семилетнем возрасте.
В одной из коробок они обнаружили подсевший корсаж. Оливия надевала его под выпускное платье – платье, которое Кэрол не покупала ей и так и не увидела.
– И как она все это сохранила? – выдохнула Тесс, перебирая вещи. – Вот молодец!
Оливия не стала возражать. Может, Саймон и прав – мать действительно любила ее, но обстоятельства помешали им встретиться. И если Кэрол пропустила собственный выпускной вечер, потому что была беременна, наверное, ей не хотелось участвовать в празднике Оливии. И все же сохранить корсаж, выудив его из кучи старья, было и в самом деле очень мило с ее стороны. Так что пусть Тесс думает, что так оно и было.
– Да, она молодец, – сказала Оливия, обнимая дочь.
– Не плачь, мама. Не люблю, когда ты грустная.
– Я так счастлива, что у меня есть ты.
– Ой, не прижимай меня так крепко – мне больно!
– Прости, – сказала Оливия и отпустила Тесс. – Что у нас еще есть?
В коробках лежали две вязаные шерстяные шали – одна зеленая, другая голубая. Оливия похолодела – откуда мама могла знать их любимые с Тесс цвета? Она обшарила дно коробки в поисках записки, но ее там не оказалось.
Тесс вытащила сумочку на молнии с дешевой бижутерией и пришла от нее в полный восторг. Кроме того, в коробке оказался ежедневник с металлической застежкой.
– Открой его, мама.
Оливии не хотелось читать дневник при дочери, и она отложила его в сторону. Но любопытство победило, и она все же расстегнула застежку. Первая страница была пуста. Вторая и третья тоже. Оливия пролистала до конца, но в ежедневнике не было ни строчки.
– Ничего? – разочарованно протянула Тесс.
Оливия снова пролистала книжечку и осмотрела титульный лист. На нем было аккуратно выведено чернилами от руки: «Кэрол Джонс».
– Зачем ей был нужен дневник, если она в нем ничего не записывала? – удивилась Тесс.
Оливия тоже подумала об этом. Ну как можно сначала подать надежду и тут же ее отобрать? Не хочется думать, что Кэрол могла поступить так жестоко.
Ей вспомнились слова Саймона: «Твоя мама тоже любила тебя. Если она не показывала свою любовь, то причины в ней, а не в тебе».
– Наверное, она тоже страдала дислексией, – предположила Оливия. – Ты тоже не очень-то любишь писать.
– Я буду писать в этой тетрадке.
Значит, пустой ежедневник может обрести вторую жизнь?
– Видно, она положила его сюда для тебя.
Тесс радостно встрепенулась:
– Правда?
– Да, я так думаю, – сказала Оливия. И действительно, лучшего наследства для Тесс нельзя было и представить.
Дочь обрадовано прижала ежедневник к груди.
Оливия достала из коробки последнюю вещь – маленький кожаный фотоальбом на две фотографии. Тесс, затаив дыхание, смотрела на снимки.
– Кто это? – прошептала она.
Эти лица были незнакомы Оливии. На снимках Натали она их тоже не встречала. Да и глупо было воображать себя родственницей Сибрингов. Пришло время взглянуть правде в глаза.
– Может, это моя бабушка?
– И твой дедушка. В день свадьбы.
Оливия тоже так подумала. Но ее внимание привлекли в первую очередь лица. Мужчина и женщина улыбались.
– У них добрые лица, – сказала Тесс.
Оливия кивнула, сглотнув подступивший к горлу комок.
– Как ты думаешь, они еще живы?
– Судя по тому, что написано в некрологе, нет.
Но Тесс не теряла надежды:
– Может, в конверте есть адрес, и мы их найдем?
Содержимое конверта они еще не разбирали. Если Кэрол и оставила им письмо, то оно могло быть только там.
Оливия так боялась не обнаружить письма, что готова была спрятать конверт и никогда его не открывать.
Но здравый смысл возобладал. Да и сколько можно играть в прятки с судьбой?..
Вскрыв конверт, она достала оттуда водительское удостоверение Кэрол и страховой полис, а также банковский счет, закрытый три года назад. В конверте оказались газетные вырезки, одна из которых рассказывала о выставке фотографий, «реставрированных Отисом Турманом и Оливией Джонс».
Было здесь и свидетельство о смерти родителей Кэрол. Они умерли уже после рождения Тесс.
Не на шутку разозлившись на мать, Оливия достала из конверта последний документ, завернутый в чистый лист бумаги, – банковский счет.
И счет был открыт. Последняя запись сделана три месяца назад, то есть за месяц до смерти Кэрол. Но внимание Оливии привлекла не дата, а сумма.
