«Вляпался», – только и мог я подумать.
Поехали дальше. Было такое ощущение, что я пересёк черту мира и войны, отметив её по-кобелиному. Опротивело пиво, ненавистна стала роскошь салона, раздражало лихачество Истрина, дурная его устремленность в драку, под трассы этих двадцати «стволов».
«Он за свои капиталы борется, за коттедж в Ясной Поляне, за торговый центр, – думаля. – А мне, нищему, в этих драных кроссовках, в застиранной брезентухе, зачем под пули? Кинуть ему его несчастные даровые сто долларов, выйти из машины – и на попутных в Белокаменную. Сесть в метро, подняться на «Ботанической» – самой зелёной станции Москвы, посидеть в траве у пруда, где Карамзин писал «Бедную Лизу». Потом завалиться на диван в своём кабинете с томиком Чехова. И пускай они себе перегрызают глотки. Они сами своей страстью к бытовым удобствам, красивым вещам и строениям загнали себя в тёмный угол, а у меня жизнь – в лазоревом свете Божием, в лирике. И с этим светом и отречением от излишеств благ земных ладно бы погибать за русскую державу, за отечество, а то из-за хапка какого-то тупого сдыхать за сотню зеленых…»
С досады мне подумалось даже, что Варламов предательски использовал мою любовь к нему и что я сам себя сковал желанием нравиться ему и поехал на «мокрое» дело. А как легко было отказаться! «Я в этой жизни „новых русских”, Андрей Андреевич, невпротык. Богатые для меня, как заразные. Нет, нет, я не могу».
Упереться, а лучше всего психануть, чтобы Варламов ещё и устыдился своего администрирования и ещё себя бы обвинил в промахе, в долгу оказался передо мной за то, что не смог разобраться в извивах утончённой личности.
И я спокойно писал бы в каждый номер «ЛЕФа» свои жанровые сценки, свои «клочки».
«Отчего я не могу задавить в себе это долбаное чувство долга? – спрашивал я себя, покачиваясь в кресле „кадиллака”. – Отчего рвусь под князем ходить и не могу стать сам себе князем? Отчего в богемной редакции живу по боевому уставу, будучи сам-то от рождения совершенным созерцателем? Стервозную жену смог ведь бросить, смог растоптать устав единобрачия. А ведь тогда тоже и от смерти убегал. Даром, что ли, у кухонных ножей плоскогубцами обламывал острые концы и закруглял на камне: Л арка в ярости способна была пырнуть. Не хотелось помирать, – и послал подальше. И в одних штанах, в одной рубахе ушёл к Татьяне. Много хороших баб, много и редакций хороших, побогаче, посолиднее. Меня везде возьмут. И возраст ещё не предпенсионный, и писать могу всё что угодно. Отчего же я не тормозну сейчас Истрина и не сделаю ручкой Варламову? Да оттого, тьфу, чёрт возьми, что Варламов – это как раз и есть „жена любимая”, попробуй брось…»
Теплота разлилась по душе.
Истрин из капризного нувориша превратился в отчаянного русского мужика, и мне даже весело стало ехать с ним на схватку, на приключение.
34
Снисходительно, степенно «кадиллак» на малой скорости миновал Тулу и опять дико рванул по просторам безгаишных полей.
Взлетал на холмы, падал в низины, затем в крутом вираже, так что я, навалившись на Истрина, продавил глубокую пустоту костюма на его узком плече, свернул на свежую бетонку и остановился перед глухими железными воротами. За оградой высился кирпичный замок с четырьмя башенками по углам, покрытыми тентом, под которым блестели гнутые никелированные поручни высотного бассейна.
Вдалеке от этого чудного строения, под склоном, пульсировала порожистая речка. Волна следующего холма заросла лесом, и там, в чащобе, стоял белый дом Льва Толстого.
Со словами «Гадство!», «Мерзавцы!», «Сволочи!» Истрин выскочил из машины. Тут только я заметил, что стёкла второго этажа коттеджа выбиты, жалюзи погнуты, а кирпичные стены «поклёваны» пулями.
Навстречу хозяину с крыльца сбегал охранник с ярко-жёлтой кобурой на поясе.
– Что такое?! Откуда?! Кто посмел?! – приседая от натуги, выкрикивал Истрин.
Стриженый крепыш в белой рубашке встал перед ним неестественно прямо, вытянувшись и закинув голову назад.
– Ночью с шоссе полоснули, Александр Степанович.
Истрин заорал:
– Проспал, сука! Ответный огонь! За что деньги получаешь?!
Орал так, что, казалось, всего две жилы скрепляли его тело – от голосовых связок до пят. Жилы эти натягивались, синели, пытались разжать обруч битловки на шее.
Умолкнув, он стал бросать взгляды то на гребень холма с мелькавшими там на шоссе машинами, то на вышибленные окна – видимо, восстанавливал траекторию стрельбы. И до меня теперь доносилось:
– Господствующая высота. Нужна броня на ставни…
Совсем как обстрелянный фронтовик, в конце концов Истрин лишь огорчился из-за порчи имущества. Дал подзатыльник охраннику, будто тот футбольным мячом попортил фасад, и приказал ему вызвать из Тулы стекольщика.
Причесался, продул расчёску от перхоти и набрал номер на мобильнике.
– Роберт? Можешь прославиться, – рекламно облокотившись о дверцу машины, заговорил Истрин. – Убойный сюжет. Первому каналу продашь за хорошие деньги. Я им аванс подкину. И нужно, чтобы он вышел сегодня в новостях после нашей передачи. Совершенно неожиданно для «самовара»… По таксе – и твоему шефу, и главному. Сюжет: «Пиф-паф!» Понял?
Работал и я. В левой руке я держал банку пива. А в правой блокнот был зажат между мизинцем и безымянным, а в трёх остальных пальцах – дешёвый ученический пастик. То есть в одной руке, как инвалид или иллюзионист, я удерживал и крохотный столик с бумагой, и карандаш. Так я мог писать на ходу, при любой тряске, даже, наверно, вверх ногами, – профессия научила.
Вывел понятное лишь мне одному: «Русская морда в Голливуде».
А прототип этого портретного наброска, бросив телефон на сиденье машины, уже рассуждал:
– Это дело чечей. У них ума только на стрельбу хватает. А мы рикошетом пустим по «умнику». Он у них мозговой центр. Позорник! Два торговых дома имеет, миллионер, а всё ходит в «красных директорах». Пойдём поглядим, чего они ещё там накрошили.
Кирпичные осколки на мраморе крыльца прохрустели под дорогими туфлями Истрина марки «Фонта», под моими рваными кроссовками. Прошуршала бумага, застилавшая паркет в огромном недостроенном холле. Оттуда одна металлическая лестница вела в подвал, в котельную, а другая, ковровая, с неохватными лакированными перилами, – наверх, мимо огромной китайской вазы, из которой торчали ветви, обсыпанные пенопластовой крошкой на клею.
На втором этаже, в гостиной, «жабры» жалюзи были разодраны пулями, очередью прошито кожаное лежбище дивана. От сквозняка люстра качалась на золотой цепи и позванивала хрусталём.
– Жену теперь сюда не затащишь.
Истрин повалился на диван и засунул палец в свежую прореху.
– Придётся продавать домик.
Возле кресла, в которое я сел, оказался бар. Такая жизнь пошла – вино на каждом шагу. Оставалось только с позволения хозяина открыть крышку серванта и налить на выбор, ну хотя бы портвейнчику для начала. Затасканный блокнот приспособить теперь ещё и как подставку для стакана. Отхлебнуть и присмотреться к резкой перемене в Истрине: только что в пути душа гениального таможенника была зажата зубоскрипящей злобой, а тут вдруг её отпустило сразу до слезливости. Губы вывалились из тонкого бритвенного надреза рта, заслюнявились, задрожали.
