…Щепки потрескивали, и на лице Кирш отражался свет полыхающего в печке огня. Она сидела на корточках и вдруг, прикрыв глаза, слегка покачнулась. Алиса вскочила, увидев выскользнувший из печки огонек, но тут же успокоилась: Кирш коснулась рукой пола чуть поодаль горящей головешки.
— Ты чего, Алис? — Кирш вопросительно смотрела на нее.
— Наверное, тебе лучше сейчас лечь спать, я послежу за печкой.
— Это почему же? Откуда ты знаешь, что мне лучше? — Кирш смотрела на Алису с вызовом, и та почувствовал легкую тошноту, которая обычно охватывала ее при сильном волнении.
— Просто ты пьяна, и это опасно…
— Да пошла ты!
От этих слов у Алисы зазвенело в ушах и по щекам потекли слезы. Заметив их, Кирш вскочила и беззвучно прошептала что-то — за слезами Алиса ничего не могла разобрать и, смущаясь их, поспешила закрыть лицо руками.
Кирш развернулась и хлопнула дверью. Решительным шагом войдя в маленькую комнатушку, где летом обычно спала мать, она быстро разделась и рухнула лицом в отсыревшую подушку.
Алиса вздрогнула, услышав, как от удара посыпалась труха с косяка. Она сидела в темноте, скрестив руки на коленях, и чувствовала, как к глазам подступают новые слезы.
Говорят, есть легкие слезы и есть тяжелые — горькие, те, что «дальше» от глаз. Слезы беззащитности и непонимания проливаются легко, но кто наверняка может назвать их все?..
Наверное, самым правильным было бы взять сумку и уйти прочь, но Алиса, к ужасу своему, понимала, что ее удерживает от такого шага отнюдь не ночь и не расстояние до Москвы, — просто обычные правила здесь были бессильны, и уйти ей отсюда было уже невозможно… Она встала и прошлась по комнате, пытаясь поверить в реальность собственных шагов, отдающихся скрипом под половицами.
Кто не стоял в тишине, глядя через окно в темноту улицы из темноты чужого дома, кто не видел холод в глазах, обещавших любовь, и не оказывался среди ночи в неизвестной ему местности, тот, возможно, не знает, что такое одиночество. Алиса чувствовала себя невыносимо, незаслуженно одинокой и, чтобы справиться с этим чувством, с готовым вот-вот вновь прорваться потоком слез, по своему обыкновению, начала раздумывать о жизни с позиции наблюдателя. Ее дедушка, за которым водилась та же черта, называл это в свое время «самолечением философией», но, в отличие от него, Алису ее раздумья обычно не утешали, а придавали жизни неподъемную для ее женского сердца обреченность.
Алиса думала о главном изъяне человеческого существования — об одиночестве. Что есть у нас на этом свете?
Стены? Они нам только кажутся, Люди? Им бывает одиноко рядом с нами. Говорят, есть дорога, «дорога без конца»… Но стоит сесть в поезд и поехать неизвестно куда, как поймешь, что нет никакой дороги, нет побега, нет ничего где-то там, чего бы не было здесь. Но есть холод или тепло, сосущее чувство голода и запах хлеба, есть желание бежать и желание возвращаться. И единственное, что у нас есть всегда, — имена тех, к кому хочется вернуться…
И затягивают омуты, и кружат вихри, и обволакивают другие имена, и время отнимает силу; мы теряем чьи-то следы и привыкаем называть чужие имена, мы черствеем от собственных измен и сутулимся под тяжестью слов… И все это, наверное, важно… По Алисиным щекам горячими струйками полились слезы… Но куда важнее, думала она, чтобы было в душе у человека в его последние минуты имя, которое ему захотелось бы прошептать с болью и благодарностью, с любовью и виной — уже не ошибаясь. В этот миг все карнавальные маски и костюмы будут свалены в сундуки — перед смертью человек голый, так что у нет есть? Только свое имя, но оно ему и не важно, и то, другое, имя. А больше ничего и нет.
Алисе захотелось позвонить Андрею, но она, молча посмотрев на свой открытый телефон, выключила его и, прислонившись к печке, задремала.
Утром, выйдя из своего убежища и наморщив от неловкости лоб, Кирш обнаружила Алису, кое-как пристроившуюся спать на узкой скамейке: лицо ее, даже с закрытыми глазами, выглядело несчастным. Кирш с возмущением отвернулась и отправилась на кухню с грохотом орудовать посудой. Алиса потерла глаза и присела на скамейке, глядя на нависшую над ней Кирш.
— Что, нельзя было пойти в комнату?! Я со своей пьяной, так не поправившейся вам вчера рожей, специально в мамину пошла спать! Чтобы ваше высочество отправились спатеньки в приличных условиях, без неприличного соседства!
Кирш говорила ядовито, и Алиса никак не могла понять, чем смогла вызвать такое негодование.
Весь последующий день они разговаривали мало и только короткими взглядами давали друг другу понять, что им, несмотря ни на что, хочется находиться рядом. Случалось, что у Кирш вырывалась резкость, тогда она с замиранием сердца, но не выдавая своего волнения, следила за реакцией своей гостьи: больше всего она боялась, что та может уйти.
Невозможно сделать себя совершенно другим, начать эту странную картину под названием «я» с белого листа; в наших силах только усиливать или смягчать цвета, уже выбранные для нас кем-то свыше. Кирш хотела теперь приглушить в себе красный, но он сопротивлялся, играя огненными сполохами…
Кирш привыкла встречаться с людьми в поединках, уверовала в их твердокожееть и твердолобость, и научилась презирать слабость; общение с изнеженными существами обычно быстро утомляло ее, раздражало и казалось слишком скучным и бесцветным. Алису она увидела по-другому: Алиса — это были цвета раннего летнего утра, шелест, дуновения и тихие голоса; ее хотелось целовать, хотелось просить у нее прощения, хотелось укрыть от всего существующего в мире зла, но пока что не удавалось защитить даже от собственного взрывного права… Мысленно Кирш ругала себя за несдержанность, а вслух — Алису за «замороженность» эмоций.
Они чистили картошку, топили печку, разбирали любопытные безделушки на чердаке, и Алиса ни разу не высказала Кирш претензии по поводу вчерашней обиды. Та ловила лишь легкий укор во взгляде и наконец не выдержала:
— Ты всегда такая спокойная?! Я бы уже сто раз хлопнула дверью!
— Ты хочешь, чтобы я ушла? — Алиса уже словно успела забыть о себе прежней, и если что-то и удерживало ее рядом с Кирш от отчаянных глупостей, то только заложенная бабушкиным воспитанием привычка по возможности сохранять достойный вид.
Кирш отчаянно замотала головой:
— Нет.
У Кирш часто звонил телефон, она хватала его со стола и разочарованно клала обратно — она ждала какого-то конкретного звонка. Он наконец раздался, когда уже стемнело; Кирш вышла с трубкой в другую комнату, и Алиса слышала только отрывистые: «И что?», «Когда поедет?», «Они не знают?», «Ясно».
Когда Кирш вернулась, она положила телефон на стол, взлохматив ладонью волосы, выдохнула, потом выкинула на Алису указательный палец:
— Тебе от Дениса привет.
— Все в порядке?— поинтересовалась на всякий случай Алиса, заметив, что после этого звонка Кирш начала напряженно насвистывать и рассеянно смотреть сквозь предметы.
