же, как и моя, ты — такой же, каким был я. Ты ненавидел и предавал меня ради собственного «я», которому ты не мог противостоять. Ты говорил о чести и традиции, но ты хотел того же, чего хотел я, мы были двумя врагами одной крови. Ты сражался в войне, в которой мог бы сражаться я; ты пойдешь маршем на Рим из мести, как это сделал я, ты воспользуешься мечом, как я мечтал об этом, ради собственного удовольствия и возвышения. Когда будешь сидеть на троне диктатора и говорить о законе и справедливости, не забывай обо мне!»
Митридат, Марий: кто там еще за стеклом против меня? «Я — то, что я есть», — сказал я Метелле. С явным усилием я опустил руки от глаз и смело посмотрел в зеркало еще раз.
Теперь на меня действительно смотрело мое собственное лицо — несколько странное и изменившееся. Наверное, таким Одиссей показался Пенелопе, когда вернулся домой через много лет. Мои когда-то богатые волосы теперь сильно поредели и обнажили высокий, ровный лоб; их цвет потерял прежнюю яркость, побледневшее золото сменилось бледным нейтральным цветом, где уже проблескивало неопровержимое доказательство преклонного возраста — седина. Моя шея стала толще, появился второй подбородок, нос и скулы казались отяжелевшими и какими-то чужими. Сетка тонких фиолетовых прожилок образовалась у меня под глазами. Только одно осталось неизменным, неискоренимым. Я коснулся правой стороны своего лица; и в зеркале мои пальцы показались белыми на фоне безобразных винных пятен, уродовавших мою кожу.
Выдержки из моего личного дневника:
«Сегодня вечером я ознакомил Лукулла и Мурену со своими планами. Легионы должны попасть из Азии в Пирей морским путем. Для этой цели я реквизирую большую часть флота Лукулла. В Афинах у нас будет время, чтобы пополнить припасы и запастись свежими поставками продовольствия, а также забрать остальных солдат. Жизнь в Азии оказалась для них слишком приятной — они теряют форму.
Лукулл согласился со мной в этом вопросе, но был уязвлен и удивлен, когда я сказал ему, что оставляю его и Мурену в Азии с отрядами Фимбрии в гарнизоне. Я подчеркнул, что это важное и ответственное назначение на случай, если я потерплю поражение в Италии, жизненно важно, чтобы Азия встала за меня.
Лукулла я так и не убедил. Я не мог сказать ему правды. Его честность и преданность делали это невозможным. Я знаю безжалостную роль, которую буду вынужден играть в Италии; и я слишком забочусь о Лукулле, чтобы заставить его выбирать между лояльностью к Республике, как он ее понимает, и преданностью командиру, который к тому же его друг. Когда-нибудь, думаю, он поймет и будет мне благодарен».
«Афины устроили нам триумфальный прием. Трудно поверить, что в последний раз я вступал в этот город как непримиримый завоеватель. Были речи, цветы, разбрасываемые на улицах, праздничные оды, в которых обо мне говорилось как о втором Александре Македонском. Оракулы в один голос пророчат мне дальнейшие великие победы. Людей и продовольствия обещали дать в избытке. Собралось еще больше благородных беженцев из Рима, чтобы присоединиться ко мне. У меня здесь нечто вроде второго сената, если, конечно, я желаю им воспользоваться».
«Приготовления идут стабильно, и осень не за горами. Я рад этому вынужденному досугу. Подагра, приступ которой случился со мной в Эфесе, усугубилась, и ее не скрасила даже жизнь роскошного безделья. Я нашел некоего врача-грека по имени Эскулапий, хорошо осведомленного человека, который ручается мне, что теплые ванны в Эдепсе на Эвбее[137] излечат мою болезнь. Эдепс, как я слышал, фешенебельный курорт, часто посещаемый актерами и писателями. Возможно, Эскулапий также имел в виду и это, когда давал мне совет?»
«Возвратившись из Эдепса в Афины этим утром к реалиям жизни, я позабыл обо всех своих болячках. Меня ожидал ответ на мое письмо от так называемого Римского сената. Он предложил мне забыть прошлое, уладить спор с Цинной и гарантировал мне личную безопасность, если я пообещаю расформировать свою армию и удалиться на покой. Чего они надеялись этим достичь, я не мог себе представить.
Я отправил быстрым курьером сегодня в полдень единственный возможный ответ: категорический отказ. А что еще мне оставалось делать? Чего еще они ожидали? Я слишком далеко зашел, чтобы повернуть обратно».
«Некий молодой человек по имени Аттик приехал повидаться со мной в Афины и привез мне редкое сокровище. Какой-то сомнительный собиратель книг продал ему большое количество рукописей, которые раскопал в подвале. Они находятся в печальном состоянии — запятнаны плесенью, порваны, погрызены крысами, но они, без сомнения, представляют собой работы Аристотеля и Теофраста[138], которые считали потерянными навсегда. Семейство, которое владело ими, не видело никакой пользы в подобных вещах, и все эти сокровища гнили в пренебрежении год за годом.
Аттик занялся расшифровкой и перепиской, и я потратил много времени своего досуга, читая результаты его трудов со все увеличивающимся вниманием и восхищением. Здесь, наконец, у Аристотеля, я нашел высказывания, родственные моим мыслям. Рядом с ним Платон, в кого Тиберий Гракх так фатально верил, кажется бестелесным призраком.
Я не могу также забыть, что великий ученик[139], для которого Аристотель впервые собрал свои труды, к кому были обращены слова, которые я читал, сам лично общался с мудрецом. Пока я сижу здесь, а у меня не идет из головы мой приближающийся роковой поход, я постоянно думаю об Александре. Перед ним тоже вставали большие препятствия, но он их преодолевал. Его имя навечно покрыто славой. И он был сыном божьим».
«Зима. Сегодня в Афинах выпал снег, и под призрачным небом — тишина абсолютная. Но ничто не может испортить мое приподнятое настроение. До меня дошли вести о смерти Цинны. Он убит, как того заслуживал, своими собственными солдатами. Цинна находился в Анконе на восточном побережье, контролируя посадку трех легионов на корабли, следующие в Грецию. Они взбунтовались; ничто не могло заставить их предпринять это путешествие или иметь в конечной перспективе встречу со мной в бою. Какой-то центурион нанес Цинне смертельный удар кинжалом. Это судьба.
Верно, боги сражаются на моей стороне. Теперь в Италии не осталось ни одного опытного военачальника. Те, кто поднял мятеж, дезертировали. Я часто думал о тех тридцати тысячах солдат, с которыми я надеялся завоевать Италию. Это казалось задачей почти свыше человеческих сил. Но теперь, наконец, я смею открыто надеяться».
«Хрисогон никогда не отходит от меня, всегда под боком: он стал моей тенью, молчаливым близким другом. Люди не доверяют
