заключениям, к выводам, которые сделал неримлянин. Хочешь их услышать?
Я кивнул в знак согласия.
— Очень хорошо. Твоя неспокойная совесть, возможно, найдет их неприемлемыми. Сначала один вопрос. Когда ты победишь своих врагов, какое правление ты наложишь на них?
Я заколебался, но только на мгновение.
— Римляне не налагают правления, — сказал я. — Все, что я сделаю, все, что я когда-либо желал сделать, — это наказать мятежников и снова предоставить сенату свободу, как это заведено издревле.
Казалось, это был ответ, которого Митридат ожидал.
— Я же сказал, что у тебя неспокойная совесть. А каково будет твое положение после этого древнего отправления правосудия?
— Я буду служить сенату. Они не поскупятся в благодарности.
Митридат посмотрел на меня с жалостью.
— Благодарность, — сказал он, — имеет привычку смотреть в будущее, а не в прошлое. Я имел дело с другими римлянами, кроме тебя, — сенаторами и патрициями, Сулла, со сливками вашей аристократии. Я нашел их, как и ты их найдешь, не более заслуживающими доверия, чем мои собственные придворные.
Я ничего не ответил.
— Более того, — продолжал тихий мурлыкающий голос, — ты знаешь все это не хуже меня. Ты должен быть более честен с самим собой. Я же просто вынуждаю тебя признать то, что ты обнаружил давным-давно.
Я подумал о дикой и неосмотрительной ссоре, которая произошла у нас с Метеллой, и горько улыбнулся.
— Ты должен признать, — говорил Митридат, — что правительство, чьими традициями ты так восхищаешься, мертво, бесполезно, с ним покончено. Армия может поддерживать его некоторое время — только и всего. Рим потерял веру в старый образ жизни.
— Ты предлагаешь мне взамен нечто новое?
— Я ничего тебе не предлагаю, чего ты не держал бы в своем сердце уже много лет. Я знаю тебя, Сулла, потому что ты слеплен из того же теста, что и я. Я знаю о твоих мечтах и взглядах, о предсказаниях, которым ты следуешь, о твоей вере в путеводную Судьбу. Я знаю, для чего ты был рожден.
В комнате повисла абсолютная тишина. Я вспомнил, как будто это было вчера, халдейского мага, который предсказывал мне будущее на берегах Евфрата.
— И для чего же? — спросил я наконец.
— Для того, чтобы стать царем, Сулла. Тебе Судьбой уготовано быть царем. Здесь, в Азии, о тебе уже так и говорят. Мои люди знают тайные признаки властелина. И они распознали их в тебе. Я видел подношения, исполненные по обету жертвоприношения. Для моего народа ты — царь и бог на земле, даже равный мне.
— Нет! — воскликнул я. — Нет!
— Да, Сулла. От Судьбы не уйдешь. Она — твой защитник, а ты — ее избранный слуга на земле, как я — слуга того самого великого бога, которого вы называете Дионисием[135]. И твой первый долг — служить ей. Фортуна, Афродита, Венера — имен много, а богиня одна, — универсальное божество земли, неба и воды, которое делает природу плодородной, которое обогащает всех людей.
— Я — римлянин, Митридат, а не восточный властелин. Рим никогда не потерпит царя. И его боги совсем не такие, как ваши.
— И ты так в этом уверен? Теперь вот уже многие годы некоторые римляне почитают наших истинных, универсальных богов. Собственные божества не оправдали их надежд. А что касается царя, придет время, и у вас будет царь. Люди устали от анархии. Им нужен один человек, который правил бы ими…
Пока Митридат говорил, слова, которые я высказал давно (и здесь они пришлись к месту), вспомнились мне: «Бывают времена, когда нация желает царя или диктатора, времена беспорядков и неуверенности, когда народ на коленях умоляет одного человека взять абсолютную власть над ним».
Митридат сказал настойчиво:
— Провидцы в Риме предсказали большую перемену в мире. И ты — тот человек, о котором они говорят. Ты принесешь эту перемену. Забудь свои римские предубеждения, бессмысленные опасения и сомнения. Прими свою судьбу, стань царем, правь Римом.
— Я должен подумать, — сказал я, голова у меня шла кругом, — я должен подумать.
Но семя бездействия проросло во мне, пустило корни, расправило ветки и покрылось цветами, и мое тело казалось мне уже не моим.
Митридат улыбнулся, довольный тем, что увидел.
— Подумай хорошенько, — сказал он, — и помни мои слова. Не сомневаюсь, ты попытаешься забыть их. Поэтому я собираюсь сделать тебе подарок, который не даст тебе забыть о твоем долге.
— Подарок?
— Да. Я подарю тебе человека, греческого раба, преданного, безжалостного слугу: средство для излечения твоей римской совести, Сулла. Ты будешь делиться с ним тем, чего не сказал бы ни одному римлянину; он сделает для тебя то, что никакой римлянин не сделал бы. Не пройдет и нескольких месяцев, как ты и шагу ступить без него не сможешь. О таком подарке ты никогда не пожалеешь.
Митридат ударил в ручной звонок рядом с собой.
— Как его имя? — спросил я.
Митридат посмотрел на меня.
— Хрисогон[136], — ответил он. — Что означает «золотой ребенок».
Улыбка пробежала по его красным, обрамленным усами и бородой губам. В этот момент он показался мне живым сфинксом.
— Мы — оба цари, Сулла. Конфликтуя, мы уничтожим друг друга безо всякой пользы. Объединившись, мы могли бы править миром.
Я уставился на него, наполовину загипнотизированный. Тогда я увидел высокую тень, темное подобие человека, в ожидании стоящего в занавешенном дверном проеме.
Солнце теперь упало за горизонт; ветер в портике повеял холодом. Меня стала бить дрожь, я завернулся потуже в свою тяжелую, окаймленную алым тогу. Потом я встал, собрав вместе свои бумаги, и пошел в дом. Мои онемевшие нош болели; вот уже несколько дней с них не сходили отеки, и боль медленной летаргией распространилась по всему моему телу.
В первой комнате я неохотно остановился перед большим бронзовым зеркалом на стене. Две лампы горели по обе стороны зеркала, и их пламя отбрасывало колеблющиеся тени на мое отражение. Я пристально всматривался в себя, впервые за несколько месяцев.
Из зеркала смотрел на меня смутный, ехидный и раздутый призрак — лицо Мария.
У меня на голове волосы встали дыбом. Потом, минуту спустя, разум взял верх. Это была просто иллюзия, игра света. Однако Марий, такой, каким я видел его в последний раз — располневший, состарившийся, полный ненависти, все еще стоял перед моими закрытыми глазами. Словно узурпировал мою личность. Мой мозг восстал при такой чудовищной идентификации. Но я не мог отделаться от старого, хриплого, знакомого голоса, который, казалось, говорил внутри моей собственной головы.
«Познай себя, Сулла, — шептал этот голос, — познай себя. Твоя натура — такая
