зависел мир в Европе[458].
Упоминания о взаимных связях и доверии указывали на другой важный аспект единства союзников: чувство дружбы и личного союза между правителями. С точки зрения XXI века заявления о политической эффективности личных уз и чувств могут показаться надуманными и даже циничными. Аналогичный скептицизм возникает, когда историки описывают социальные отношения, определяемые долгом, послушанием и иерархией патриархальной семьи или патерналистскими взаимодействиями между лицами, занимающими руководящие должности, и их подчиненными, например, мужьями и женами, родителями и детьми, хозяевами и крепостными, командирами и солдатами или монархами и подданными[459]. Будучи гражданами современных бюрократических государств, сегодняшние ученые, вероятно, отвергнут существенное значение чувств и нравственности при осуществлении политической власти[460]. Даже те, кто склонен принимать официальные заявления в качестве искренних заявлений о намерениях, не могут не задаться вопросом, как миротворцы представляли себе, что узы дружбы, считающиеся столь необходимыми для успешной дипломатии, будут сохраняться после того, как они, миротворцы, уже уйдут со сцены. Возможно, из-за того, что коалиции, сформированные для борьбы с армиями революционной и наполеоновской Франции, так долго доказывали свою неэффективность, и в равной степени потому, что в 1813–1815 годах единство союзников наконец сделало возможной победу над Наполеоном, монархи и дипломаты эпохи Реставрации не могли представить себе мирную Европу без прямых личных отношений, скрепленных чувством дружбы.
Все монархии старорежимной Европы практиковали некоторую форму персонализированной политики, основанной на христианской морали и патриархальных семейных отношениях. В дипломатическом дискурсе эпохи Реставрации, где господствовал сентиментальный язык позднего Просвещения и раннего романтизма, эмоциональные узы дружбы также предоставляли собой средства, позволяющие выйти за пределы реальности, в которой господствовали великие державы. Политическая система возрожденной Европы опиралась на язык дружбы между государями для поддержания миротворцами нарратива о независимых государствах, в равной степени получавших преимущества и исполнявших обязательства внутри союза. Узы братской дружбы объединяли монархов и способствовали единству целей между правительствами. Неудивительно, что возникали политические разногласия и сохранялись различные интересы. Однако, как объяснял император Александр I в рескрипте от 12 (24) января 1818 года графу Головкину, недавно аккредитованному при дворе Франца I, граф всегда должен был помнить о сердечном доверии между двумя монархами и неизменности их личных чувств[461]. Согласно инструкции, «прочность европейской системы покоится на чувствах братской дружбы, связующей государей, и на тесных отношениях, установившихся между их кабинетами»[462].
В тот момент, когда русский монарх не мог избежать упоминания враждебного договора от 3 января 1815 года или подозревал, что Австрия продолжает стремиться к созданию оборонительной системы против России, принцип дружбы между суверенами помогал сохранить единство союза[463]. Действительно, общие причины, которые могли гарантировать долговечность европейской системы, поддерживались и все более определялись «чувствами уважения и братской дружбы, тесными узами, установившимися между главными государями Европы и между их соответствующими кабинетами в достопамятные 1813, 1814 и 1815 гг.»[464]. Доказательством этой истины, как говорилось в инструкции Головкину, является «опыт всех пагубных коалиций и иллюзорных союзов прошлых лет». Та же самая истина иначе характеризовала текущий союз и с очевидностью свидетельствовала о постоянных и неослабных усилиях, прилагаемых императором для сохранения в нерушимости «отношений взаимного доверия, которые счастливо существовали между ним и его августейшими братьями по оружию, их величествами императором австрийским и королем прусским, [и] между его кабинетом и кабинетами этих двух держав».
Во время войны против Наполеона было легко достичь цели единства. Тесный личный союз государей играл главную роль в руководстве военными действиями и разработке вытекающих из них политических соглашений. В 1813–1815 годах существовал явный враг, и всеобщая опасность требовала объединения военных и моральных сил, что только и могло победоносно противостоять гидре революции. Но помимо военных действий «согласие (accord) между государями основывалось и основывается на другом едином и общем интересе». Он заключался в том, чтобы показать государствам Европы и всему миру преимущества «прочного мира, в основе которого лежат вечные принципы справедливости и права (bon droit)». Признавая эгоизм и дипломатические обычаи некоторых правительств, примером чего являлся тайный союз против России (и Пруссии), император Александр тем не менее рассчитывал на дружбу государей, чтобы защитить и сохранить в нерушимости «здание всеобщего умиротворения и союз всех держав», являвшийся его основой[465].
В марте 1818 года шла подготовка к конгрессу в Аахене, и граф Головкин доложил из Вены министру иностранных дел Каподистрии об аудиенции у Франца I[466]. Как и Александр I, австрийский император рассматривал нежную и верную дружбу между государями как самую надежную гарантию благоденствия обеих империй и сохранения всеобщего мира. Именно потому, что «концерт» союзников представлял собой исключительное явление в политике, личные встречи между государями благодаря обычаю государей встречаться и говорить друг с другом о своих делах могли смягчить последствия возможных действий по достижению различных интересов. Гармония чувств и воззрений, воплощенная в этом «концерте», не всегда могла воспрепятствовать естественному влиянию различных интересов и порождаемых ими намерений. Но болезненные последствия этих различий могли быть менее разрушительными и разочаровывающими. Головкин охарактеризовал отношения союзников как «новую систему, основанную на взаимном доверии и установившихся нормах отношений между самими государями». Британский министр иностранных дел Каслри также подчеркивал важность и пользу личных встреч. Как сообщал Каподистрии Ливен в мае 1818 года, Каслри полагал, что, поскольку личные отношения помогли объединить суверенные государства, повторные контакты приведут к наилучшим результатам для европейской политики[467].
Однако в тот момент, когда казалось, что великие державы укрепили союзное единство, события в Европе начали испытывать на прочность их представления о том, как сохранить мир. Политическая неопределенность во Франции и Германском союзе, а затем прямая революция в Испании, Италии, Португалии и Греции – все, казалось, проистекало из либеральных идей, доказывающих законность восстания и суверенитет народа. В ходе разворачивавшихся кризисов российский монарх и дипломаты оставались убежденными в том, что союз держав, предписанный Аахенским конгрессом, оставался единственным эффективным средством борьбы с революционными волнениями[468]. «Будучи связан с монархами, его союзниками, узами личной дружбы и истинно христианского братства», Александр желал, чтобы для отношений между его посланниками, аккредитованными за границей, и посланниками других дворов были характерны дружеская откровенность и доверие. Независимо от личных намерений и мотивов, а также в моменты, когда отношения с коллегами становились проблематичными, пестование близости и дружбы продолжало оставаться наилучшей гарантией мирного существования Европы.
Прежде чем отбросить возвышенные воззвания и сентиментальные формулировки официальных российских документов в начале XIX века как пустую риторику и прежде чем охарактеризовать внешнюю политику императора Александра как абстрактную, непоследовательную или утопическую, историк должен задаться следующими вопросами. Мог ли альтернативный подход, отличный от декларирования христианской морали и дружбы среди государей, преодолеть недоверие и смятение наполеоновской эпохи? Существовал ли другой механизм или принцип, способный объединить союзников, положивших конец войне и пришедших к миру? Был ли другой способ поддержания, казалось бы, бесконечных усилий по обеспечению покоя в Европе? На личных встречах в рамках конгрессов и полупостоянных министерских конференций провозглашаемые монархами и их дипломатами чувства дружбы помогали смягчать неизбежные разочарования и подозрения, порожденные несовпадением интересов, целей и ожиданий. В условиях исторических потрясений и неравной власти личные связи давали надежду на стабильность.
Но как на практике дружба суверенов могла обеспечить мир? Для императора Александра ответ лежал в моральной силе, кодифицированной в Акте Священного союза от 14 (26) сентября 1815 года, который установил теснейшее единство с союзниками на основе чистосердечия, любви и смирения, к которым призывал Божественный спаситель[469]. В период миротворчества с 1815 по 1823 год моральная сила союзного единства
