образом, который служил бы общему благу, а не частным интересам. Граф Головкин полностью поддержал оценку Меттерниха, когда тот заявил: «Я вижу, что республика Платона уже создана»[448].
В другой переписке, предшествовавшей Аахенскому конгрессу, Головкин уделил больше внимания противоречиям между великими державами и второстепенными государствами в рамках европейской системы. Согласно статье V второго Парижского договора, четыре великие державы действовали как уполномоченные всех присоединившихся европейских государств. На основании статьи VI Союзного трактата о Четверном союзе, в которой содержался призыв к проведению в будущем особенных совещаний государей или уполномоченных министров для рассмотрения мер по обеспечению мира, великие державы выступали в качестве сторон, имеющих право вмешательства извне, и официальных защитников общеевропейских интересов. Когда Головкин настаивал на том, что голоса князей и государей должны быть услышаны, он имплицитно признавал проблему олигархических тенденций в европейской системе. Он также осветил вопрос общественного мнения (l’esprit public), который уже начинали описывать российские дипломаты. «Моральное состояние Европы, – писал Головкин, – настоятельно нуждалось в преобладающем влиянии тесного союза четырех великих держав» для поддержания справедливого равновесия между правительствами и общественным мнением[449].
Дипломатический дискурс, пропагандирующий преимущества справедливого равновесия, основанного на союзном единстве, размывал различия между великим союзом великих держав и Всеобщим союзом европейских государств. Вскоре после завершения Аахенского конгресса император Александр напомнил своим дипломатическим агентам о необходимости выражать единую позицию в ответ на искажение европейской системы[450]. Намекая на беспокойство второстепенных государств, которые не были приглашены принять непосредственное участие в приглашении Франции в союз, монарх заявлял, что ни он, ни союзники, встретившиеся в Аахене, не намерены создавать новую политическую систему или сепаратный союз. Напротив, европейская система не была делом рук какой-то одной державы, а поддерживалась узами братской дружбы, которые объединяли все суверенные государства Европы. Все державы в равной степени способствовали ее сохранению, понимая идентичность своих обязанностей и интересов. Поскольку текущая система заменила сепаратные союзы прошлого, каждое государство, которое придерживалось этой системы, получало доступ к равному уровню преимуществ и безопасности. Чтобы подчеркнуть это послание, Александр неоднократно инструктировал своих дипломатов действовать с умеренностью и просвещенной доброжелательностью.
По мере того как российский монарх и его дипломатические агенты работали над тем, чтобы превратить какофонию войн и революций в просвещенную гармоничность прочного мира, они также сформулировали ряд концепций и принципов, которыми руководствовались в своей реакции на события на местах. Принцип законности предполагал существование свода европейского публичного права, определенного в Венских, Парижских и Аахенских соглашениях. Законность означала строгое соблюдение как буквы, так и духа этих соглашений, и такая формулировка неизбежно открывала возможности для противоречивых толкований. Обеспокоенность по поводу результатов, воплощавших дух закона, иногда приводила к тому, что ожидания российских дипломатов выходили за рамки того, что могли бы принять другие великие державы, оставаясь в пределах законодательной практики Российской империи. Общее неприятие Великобританией военного вмешательства вместе с неоднократными отказами союзников от предложений Александра по совместным гарантиям и принципиальным заявлениям противостояли стремлению России поставить достижение желаемых результатов, таких как нравственность и справедливость, над строгим соблюдением правовых предписаний.
Менее подверженные расширяющемуся воздействию вечных принципов, концепции суверенитета и легитимности играли критически важную и взаимодополняющую роль в дипломатических дискуссиях. При восстановлении и реконструкции политических прав, последовавших за победой над Наполеоном, суверенитет означал уважение независимости и территориальной целостности всех государств, больших и малых, на основе договоров. Великие державы, возможно, доминировали в принятии решений и навязывали свою волю менее могущественным союзникам, но это не означало, что они игнорировали суверенные права, включая древние права мелких правителей и второстепенных государств. По этому вопросу принципы и интересы могли совпадать. Российское правительство неоднократно ссылалось на претензии малых государств, чтобы предотвратить возможный наступательный австрийско-прусский союз против России[451]. Аналогичным образом, в отношениях с Германским союзом великие державы способствовали созданию связей с отдельными государствами-сателлитами, которые полагались на их защиту. Более могущественные государства, включая Россию, могли бы использовать законные права более слабых союзников для противостояния друг другу. Как показали текущие переговоры, принцип легитимности не требовал возрождения дореволюционных государств, скорее признания политической власти законной. Наличие фактического правительства также не делало его легитимным (de droit)[452].
Следует повторить, что дипломаты не отождествляли легитимность как оформленную в правовом отношении политическую власть с восстановлением или сохранением правительств Старого порядка[453]. Среди историков путаница в этом вопросе возникает из-за абсолютного неприятия миротворцами революции, воплощенной как во Французской революции, так и в Наполеоновской империи, в качестве законного средства устранения тиранических правителей или осуществления политических изменений. Усилия России по поддержанию принципа легитимности неизменно предполагали необходимость благого управления. Концепция благого управления призывала правителей и министров учитывать общественное мнение и чаяния народа при формулировании политики. Тем не менее в отличие от Великобритании, где кабинет министров фактически должен был лавировать с учетом мнения прессы и общества, способных влиять на принятие решений, в России правительство рассматривало общественное мнение как силу, которую нужно направлять, и как средство утверждения, а не критики, официальной политики. Предавая гласности союзнические решения, российские дипломаты надеялись рассеять всякое недоверие и подозрения о намерениях правительства и смягчить общественное настроение, которое, по их мнению, легко могло стать демократическим и анархическим[454].
Право на благое управление могло также потребовать принятия конституции, хотя ссылки на права народов или наций не подразумевали участия народа в разработке политики. Учитывая, что главной целью европейского союза являлось укрепление стабильности и обеспечение прочного мира, правители и правительства должны были примириться со своими подданными. Очевидно, что российские дипломаты понимали отношения между правительством и народом как нечто большее, чем простая покорность церкви и монарху. Для поддержания мира и безопасности правительства несли ответственность за избавление народов от тревог (inquiétude), обеспечение их счастья и укрепление государственной власти в опоре на полную моральную поддержку. В конкретных обстоятельствах, основанных на практической философии или опыте, в отличие от «прекрасных теорий», правительства могли бы разумно заключить, что примирение народа с законной властью королей и правительств зависело от конституции или представительных органов. В разгар обсуждения конституции Баварии, сталкивавшей древние привилегии, на которые претендовал король, с устремлениями недавно включенной в состав Франконии, российский посланник в Мюнхене граф Ф. П. Пален объяснял министру иностранных дел Нессельроде, что конституционные правительства были необходимы для стабилизации Германии и для примирения различных государств с их новыми подданными, предположительно в связи с территориальными изменениями[455].
В составе Российской империи Польский сейм можно было рассматривать как модель умеренного конституционализма, санкционированного сверху. Когда в марте 1818 года император Александр выступил на открытии сейма, он заявил, что либеральные институты не являлись подрывными, пока были созданы «по правоте сердца и направляются с чистым намерением к достижению полезной и спасительной для человечества цели». В соответствующих условиях либеральные институты совершенно согласовывались с порядком и вели к «истинному благосостоянию народов»[456]. Учитывая отсутствие конституционной реформы в самой России, такие комментарии могут показаться неискренними[457]. Российское правительство никогда не допускало полной реализации польской конституции, и российские дипломаты действовали, получив строгий приказ не вступать в конституционные дебаты других государств, независимо от официальных или личных мнений. Правильная дипломатическая позиция, как пояснялось в многочисленных сообщениях, оставалась позицией полной беспристрастности. Видимость беспристрастности укрепила «систему взаимных связей и доверия [в союзе]», от которой
