основам жестикуляции, чтобы она могла общаться с моим сыном, когда он наконец приедет в Париж… все это восхищало. Но существовали препятствия, которые воздвигала и она. Еще раньше я не раз спрашивал у нее, когда мне можно встретиться с Эмили. Изабель была непреклонна в том, что из-за душевной хрупкости дочери и ее привязанности к отцу наше знакомство невозможно.
– Даже если я скажу ей, что ты просто мой друг… она заподозрит неладное. И может разозлиться, уйти в себя. Лучше пока оставить все, как есть.
Точно так же я неоднократно предлагал Изабель поехать вместе со мной на уикэнд в Нью-Йорк. Но ей очень не хотелось покидать Париж даже на несколько дней из-за страха, что в ее отсутствие Эмили может перейти на темную сторону. Я мягко пытался возразить, что за те полгода, что мы снова вместе, ее дочь не проявляла никаких тревожных признаков. И это была бы фантастическая возможность для нее встретиться с Итаном и начать налаживать с ним отношения. Но она была неумолима.
– Я знаю, это прозвучит неубедительно, жалко и почти провинциально… но я не из тех, кто любит путешествовать. У меня клаустрофобия в самолетах. Я могу выдержать лишь около часа, запертая в этой герметичной трубе. Не больше. И я чувствую, что теряю контроль. Что так и есть. Единственной причиной, по которой я согласилась на поездку в Бостон, была фантастическая идея встретиться с тобой. Но мне пришлось принять слишком много валиума, чтобы пересечь Атлантику туда и обратно. И с тех пор я не так часто летаю куда-нибудь.
– Но, если мы полетим вместе… и я буду сидеть рядом с тобой…
– Это не спасет положение. Пять лет назад я еще раз попыталась полететь с Шарлем на каникулы в Кейптаун. Когда мы приехали в аэропорт здесь, в Париже, у меня случился приступ панической атаки. И было так плохо, что Шарлю пришлось обратиться за медицинской помощью для меня. Я оказалась в лазарете в аэропорту. Конечно, Шарль – а у него была деловая встреча в Кейптауне – хотел отменить всю поездку. Но я настояла, чтобы он поехал… и провел оставшиеся десять дней нашего запланированного отдыха в том роскошном отеле, что он забронировал, недалеко от мыса Доброй Надежды. Конечно, я знала, что он полетел туда через два дня со своей любовницей. Но могла ли я винить его? Так что, если ты захочешь взять свою любовницу в Нью-Йорк вместо меня…
– Я больше не женат, поэтому у меня нет любовницы. И в моей жизни нет другой женщины, потому что я с тобой.
– Тебе следовало бы завести кого-нибудь, потому что я так ненадежна в плане психики.
– Потому что не можешь решиться на трансатлантический…
– Потому что я женщина, которой осталось всего несколько лет до ужаса шестидесятилетия; которая в течение последних двадцати пяти лет каждый день приходит в одну и ту же квартиру-студию и тихо работает над своими переводами; и замужем за одним и тем же тихим, порядочным человеком; проводит тихие, степенные выходные в одном и том же семейном поместье в Нормандии, месяц в году – на ферме шурина в Варе, а обычные вечера – в кино, концертном зале и опере. Я никогда ни в чем не нуждалась материально. У меня замечательная дочь, которая, я боюсь, сойдет с ума и разрушит нашу жизнь в процессе. У меня есть ты, и это делает меня глубоко счастливой. Так почему же я никогда не могу избавиться от мысли, что обманула себя в жизни? Что я стояла на месте, когда мне следовало бы вести гораздо более авантюрную жизнь. Слишком много тихого отчаяния… и я сама – его архитектор.
Я переплел наши пальцы.
– Меня самого регулярно посещают такие мысли. Но, пока Итану не исполнится двадцать один год, я финансово привязан к его матери. Не то чтобы я жалуюсь. Но если бы я предложил тебе: давай вырвем все с корнем и махнем на Таити…
– Я бы сказала «нет». Не только потому, что я уверена, что тропики бесконечно скучны, особенно франкоязычные тропики, – но и из-за Эмили. И, даже будь Эмили абсолютно стабильной, самостоятельной, полностью независимой, я бы все равно сказала «нет».
– Почему?
– Потому что в моем преклонном возрасте я наконец-то кое-что знаю о себе. Я трусиха…
– О, я тебя умоляю…
– Это чистая правда. Я все время осторожничаю. Я окружила себя кучей запретов. Несчастлива ли я из-за этого? К своим годам я уже должна была побывать в шестидесяти странах, как несколько бесстрашных душ из числа моих знакомых. Честно говорю, я ограниченна. Я принимаю это. Моя жизнь сложилась именно так, и это мой выбор. Я кажусь меланхоличной? Конечно. Я меланхолик по собственному выбору? Я это чувствую. Эта меланхолия коренится в моей ограниченности? Без сомнения. Собираюсь ли я что-нибудь сделать, чтобы изменить это? Кроме моей любви к тебе… нет.
Но теперь она высказала вслух то, что я втайне знал все это время: моя любовь к ней сопровождалась мыслью о том, что она никогда не покинет Париж. Одно то, что она не могла решиться на дальний перелет, служило красноречивым подтверждением. Если мне придется вернуться в Нью-Йорк, что тогда? И все же… и все же… пока мы были вместе три вечера в неделю. Наша страсть друг к другу не угасала. Мы не знали ни минуты скуки вместе. Она приучила меня к книгам. И фильмам. Так же, как я пробудил в ней интерес к джазу.
А после этих волшебных часов, проведенных вместе, она возвращалась домой, к своему немощному мужу и хрупкой дочери. Даже если бы завтра Шарля не стало, я сомневался, что она вдруг согласилась бы жить со мной. Потому что такова была реальность, которую мы создали друг для друга. Несмотря на то, что именно Изабель изначально ввела правила, я был таким же соучастником, как и она. Помимо того, что я послушно следовал обозначенным маршрутом, до меня только теперь дошло, что я видел в наших отношениях странный идеал: любовь, которая не была браком или другой формой совместного проживания. Связь столь же глубокую и проникновенную, сколь и… преходящую. Да, теперь мы были в каком-то смысле парой: два немолодых человека, которые, как и все в нашем возрасте, уже хлебнули немало в этой жизни и были на «ты» с богами разочарования и душевной боли. Да, это добавляло остроты нашей страсти – той отчаянной потребности соединиться и раствориться друг в друге, что и
