Глава 41. На путь истинный...
Вываливать дерьмо изо рта я прекратил в подростковом возрасте, когда, напиваясь для храбрости дешевым портвейном с пацанами перед дискотекой, мы несли всякую чушь, а потом толпой над ней ржали.
Я думал, что с тех пор отрастил яйца, поумнел и повзрослел.
Оказалось, что нет.
Яйца-то я отрастил, вроде повзрослел, но со вторым у меня, очевидно, не срослось.
Второкурсники, заглядывающие мне в рот, меня бесят. Меня бесит солнце, пускающее свои лучи по лицам студентов, бесит этот скрипучий стул подо мной, и я сам.
Я бешу себя уверенно.
Стискиваю зубы до крошки.
Я не собирался ее оскорблять.
Не собирался!
Я в принципе даже никогда не повышал голос на женщину. На любую иную женщину… Кроме этой, которую хочется душить и защищать одновременно. Эта разрывающая амбивалентность сводит с ума, но, кажется, моему состоянию есть научное обоснование: известный швейцарский психиатр Э. Блейлер назвал бы меня шизофреником. В чем-то я с ним согласен.
Когда в ее полусдохшем телефоне я обнаружил нашу с ней переписку, все детали пазла сложились: и знакомый голос, и фигура, и кружка с именем, и соседка умницы-студентки, и скабрезные шутки, и нежелание называть свой домашний адрес. И да, меня задело. Я был перед ней искренен и просил от нее того же. Если бы она призналась, я бы понял. Уверен, мы поржали бы вместе над ситуацией и пошли бы дальше. Но Яна не посчитала нужным рассказать, и объяснить я себе смог сие поведение только тем, что наши отношения она не рассматривала в будущем, когда я рассчитывал на серьезно и долговременно.
Я впервые в жизни хотел попробовать что-то совместное и общее. Впервые в жизни у меня были планы не только рабочие, но и личные: я даже Ерохину позвонил, пока тот был в командировке, и договорился, что с нового учебного года Решетникову переведут на бюджет и девчонка вместо того, чтобы собирать на себе липкие взгляды и обслуживать пьяные рожи, — смогла бы нормально учиться и получить образование.
Ее обман разбил всё.
И мне нужно было время.
Время обдумать.
Перебеситься.
И я бы перебесился.
В понедельник я не ждал ее на свои пары.
А она взяла и пришла. Словно ей плевать.
Пришла и вела себя так, что я чувствовал себя виноватым. Не она, а я. Но это же она похерила доверие! Она обманула! Она! С самого начала виртуозно водила меня за нос. Сидела за первой партой и не сводила с меня своих бездонных кристальных глаз, когда свои я бессовестно прятал. Мне казалось, что из нас двоих сильнее мучался я, и это раздражало. Это я расхерачил в ванной зеркало в хлам, когда, вернувшись домой в одиночестве, нашел на раковине оставленную подвеску, это я не спал ночами и как фетишист чуфанил подушку, на которой она спала, это всё я! Я!
Меня ломало и плющило как наркомана. Я хотел, чтобы ей было больно так же, как изнывал сам. Каким образом в моем котелке возникло гнилое уродство о том, что она переспала со мной ради собственной выгоды, — для меня неведомо и необъяснимо. Наговорить желчного говна от бессилия — ниже плинтуса. И привести весомые аргументы на свои слова кроме того, что я — полный кретин, поехавший от нее крышей, у меня не получается. Я не думал и не думаю, что наша с Яной близость — спланированный ею сценарий. Просто я знаю об этом и чувствую, но сказанного не вернуть, а вымолить у нее прощения и вернуть уважение к себе как к мужику, которое я вчера напрочь похерил, я обязан.
Но проблема в том, что Яны уже два дня нет в институте. Я не то, чтобы ожидал, что она с энтузиазмом прискачет на мои занятия после всего дерьма, которого я ей наговорил, но то, что Яна игнорирует другие пары — меня угнетает.
Я не могу ни о чем думать, как кроме нее. Чувство тревоги разрастается в груди бесконтрольно.
Какого черта она не ходит на пары?
— Кто, Илья Иванович? — спрашивает девчонка со второго ряда, выдергивая из морока. — Тарасова почему не ходит? Вы про нее?
Непонимающе смотрю на студентку.
Я что, спросил это в слух?
Шумно выдыхаю.
— Да, — отвечаю размыто.
Девчонка лопочет, поясняя о какой-то Тарасовой, но мне до звезды, потому что я даже не знаю, кто такая эта самая Тарасова и мне плевать в принципе, почему она не ходит. Меня волнует одна единственная отсутствующая особа и всё, что с ней связано. Беспокойно поглядываю на плетущееся время в телефоне, покручивая последнего в пальцах. До конца лекции, в течение которой я практически не выдавил из себя ни слова, осталось десять минут.
И эти десять минут кажутся вечностью.
После пары семинар у этих же ребят. Потом свободен, но я заведомо знаю, что в офисе сегодня не появлюсь. В любом случае. Я либо наклюкаюсь с горя, либо от радости.
Мысленно даю пендель под зад последнему студенту для ускорения. Он слишком долго копается в своем рюкзаке, а у меня зудит ладонь, потом что в ней зажат телефон. Я хочу позвонить Яне, хотя уверен, что она не возьмет трубку. Если она вчера проигнорировала занятия, ожидать от нее послабления сегодня — слишком самоуверенно.
— Дверь за собой прикрой, — кричу в след пацану, получая в ответ кивок.
Как только деревяшка с глухим стуком закрывается, впиваюсь в экран телефона глазами.
Палец упирается в зеленую кнопку вызова, но резко соскальзывает, потому что дверь наотмашь распахивается, впуская взъерошенную голову… Авдейкина?
Вычленив меня среди пустоты сощуренным взглядом, пацан уверенно шагает в мою сторону. У меня есть несколько секунд, чтобы развернуться к нему всем корпусом и встретить с полной готовностью, потому как его цель — дать мне по морде, жирным курсивом написана на красном разъяренном лице. Он дышит как запыхавшийся бык и брызжет слюной.
Не двигаюсь и жду.
Очевидно, это то, что мне сейчас нужно и что заслужил.
Замах пацана был бодрее и эффектнее, чем пощечина, похожая на жалкое поглаживание. Но я оценил. И уверенность, и героизм. Потому как типа получить по роже от студента — явление претенциозное.
Качая головой, провожу ладонью по щеке, смахивая чужое прикосновение.
— Ммм, — скулит толстяк, встряхивая рукой и вкладывая ту между колен. Сгорбился как старый дуб, словно не он сейчас мне втащил, а сам
