лапой нос.
— О, горе мне! Да вы что, Степан Васильевич?! Никогда, слышите! Никогда больше так не делайте! — сокрушаюсь я. — Еще чего не хватало! Да меня посадят! Вам-то ничего не будет, а на меня подумают, что я специально вас дрессировала, чтобы вы деньги такали. О, Боже! — расхаживаю по комнате.
— Мяу-мя? — жалостливо спрашивает.
— Что? — хмурю брови. — Отнести назад? Конечно! — всплескиваю руками. — Верните туда, откуда стащили! — паршивец понуро опускает голову и подцепляет лапой купюру.
Смотрю на нее жадно и облизываясь.
Степан Васильевич спрыгивает с дивана и медленно тащится к балконной двери, предусмотрительно давая мне время подумать. Но на полпути оборачивается и смотрит так… так… как Миронов, черт бы вас обоих побрал!
— Ну… ладно. Эмм, это в первый и последний раз, — наказываю кошаку и торжественно выхватываю из его рта обслюнявленную пятисотку. Брезгливо беру за уголок. — Чтобы больше такого не повторялось, — хочу казаться сердитой, но на самом деле радуюсь привалившему счастью и что на одного козла в моей жизни стало меньше. — Вы меня поняли?
Невнятное мяуканье дает понять, что он понял, но не разделяет моего мнения.
Сушу купюру утюгом под носовым платком.
Обмотавшись шарфом, напяливаю куртку и резиновые сапоги почившей Бэллы.
В ближайшем супермаркете этих денег мне хватает на килограмм картофеля, молоко, батон и дешёвой упаковки чая. Порывшись в закромах, нахожу мелочь и в аптеке покупаю парацетамол.
На сегодня умирать отменяется, по крайней мере от голода точно.
Глава 40. До дома, до хаты...
— Степан Васильевич, отодвиньтесь. Мне жарко, — с трудом шепчу я сквозь дремоту. Сбрасываю одеяло, укрывшись им по самый лоб секунду назад. Меня то морозит, то бросает в жар. С вечера воскресенья у меня не спадает температура. Я сожрала пачку парацетамола, но он как мертвому припарка. Вчера к насморку пристроились першение в горле и кашель. Больше всего на свете я ненавижу, когда болит горло. От этой боли ничего не помогает и никуда от нее не скрыться, пока оно само по себе не переболит. Лично у меня так. Кошак лежит у меня на груди уже вторые сутки. Говорят, кошки ложатся туда, где болит. Я верю молве, потому что Степан Васильевич лежит ровно там, где лихорадочно стучит мое сердце. — И урчать перестаньте, — капризничаю я. Меня раздражает все. Моя голова разрывается от тупой боли, а этот мурлыкающий звук долбит в висок, сгущая краски.
Дззз…
Вновь повторяется мерзкое урчание.
— Я же вас попросила, — хнычу.
— Мяф, — оскорбительно фыркает кошак.
Кое-как приподнимаю отяжелевшие веки и смотрю на кота, который встрепенувшись и вытянув шею, смотрит на подлокотник дивана. Прослеживаю за его взглядом и вижу мигающий телефон.
Протягиваю руку и беру в ладонь трубку.
Мне больно моргать, и я с небывалым усердием промаргиваю пелену в глазах, чтобы разглядеть неизвестный номер.
— Да, — отвечаю.
— Яна Решетникова? — звенит бодрый женский голос.
— Да, это я.
— Здравствуй. Ян, это Юлия. Секретарь деканата, — представляется голос. Я молчу, не имея возможности поздороваться. Болевой спазм сковал горло, наполняя рот слюной, которую я не могу сглотнуть. Под диваном стоит банка, в которую я плююсь. — У меня в руках приказ, — не дождавшись моего приветствия, продолжает девушка. — Я тебя сегодня искала, чтобы ты с ним ознакомилась, но не нашла. Ты не в институте?
Кое-как сплюнув в банку, шепчу:
— Нееет.
— Плохо Решетникова. Потому что в моих руках приказ о твоем отчислении, а, к твоему счастью, Ерохин вернулся раньше и сейчас находится у себя в кабинете. Ты могла бы к нему забежать и поговорить.
Я воспринимаю ее речь ровно.
Не думала, что слова о моем отчислении смогут когда-либо вызвать такую равнодушную реакцию.
— Яна, ты меня слышишь?
— Угум.
— Александр Михайлович сегодня будет до четырех. Тебе лучше поторопиться.
— Я не приду. Спасибо за беспокойство.
— Яна, тебя отчислят, — сокрушается Юлия, переживая больше, чем я сама.
— Ну и ладно, кхм, кх-кх-кх, — начинаю закашливаться я. — Извините, спасибо, — отбиваю звонок и захожусь в приступе давящего в гортани кашля.
Мне плевать.
Пусть отчисляют. У меня все равно нет денег оплачивать учебу. Но даже это оказалось не настолько не решаемо как то, что я не смогу смотреть в глаза всей своей группе. Я не знаю, что они могли подумать, но я не смогу чувствовать себя рядом с ними комфортно.
Ну а больше всего я не желаю видеть Миронова. Это основная причина. Я даже думать о нем не желаю, но оно само думается. Я гоню мысли прочь и радуюсь, когда от температуры меня отключает, и я растворяюсь в лихорадочном полусне.
Я даже рада, что узнала о своем отчислении в таком полуобморочном состоянии. В нем я хотя бы могу воспринимать входящую информацию без истерики.
Прикрыв каменные веки, чувствую, как уплываю, но меня вновь выдёргивают из забытья. Если это опять названивает та самая Юля, чтобы меня уговаривать, я просто не возьму трубку.
Но на дисплее вызывает имя Мавдейкина. Этому что от меня нужно?
Я не хочу брать трубку. Мне стыдно даже перед ним. Но телефон настойчиво просит его выслушать:
— Да, — превозмогая боль и стыд, отвечаю.
— Яна, привет. Как дела?
— Привет, Авдей, — сглотнув, выговариваю.
— А ты почему второй день не пары не ходишь? Тебя сегодня из деканата искали, — сообщает.
— Я знаю. Мне звонили.
— Ааа, — понимающе тянет Мавдейкин. — А ты когда придешь, Ян? — Отвожу трубку, чтобы прокашляться. — Ты что болеешь?
— Нет. Авдей… я … больше не приду, — закрываю глаза и глубоко вздыхаю.
— В смысле? — чувствую, как напрягается голос одногруппника. — Как не придешь? Завтра не придешь?
— Авдей… у меня возникли семейные проблемы. Я … забираю документы из института, — не думала, что слова так легко мне дадутся. Просвещать его в личную драму, я не собираюсь. Пусть уж лучше считает, что у меня возникла вынужденная семейная ситуация.
— Как? Яна? — Авдей беспокойно дышит в трубку.
Я дышу также, но у меня температура.
— Авдей, извини, мне нужно бежать.
— Ян, ты…
Не дослушиваю и кладу трубку.
Всё.
Спать.
А дальше вокзал, поезд и моя деревня…
