— Туве и Янне тоже хорошо проводят время на Бали.
— Малин, как там наша квартира?
— Я не успеваю туда заходить.
— Но…
— Папа, я пошутила, цветы в прекрасном состоянии. Как мама?
— Ну, как обычно.
Они уже подошли к нужному подъезду. Зак нажимает на кнопку домофона, на его запястье выступили капельки пота. Малин видит свое отражение в стекле двери, размытый образ, который невозможно рассмотреть.
— Папа, у тебя ко мне какое-нибудь дело?
Это первый звонок более чем за неделю.
— Нет.
«Ну и зачем тогда ты звонишь? — думает Малин. — Когда тебя явно совершенно не интересует, что происходит со мной и Туве».
В домофоне раздается гудок.
— Папа, очень здорово, что ты позвонил, но я как раз иду на важную встречу.
— Ничего страшного, Малин, я позвоню в другой раз.
Минуту спустя Малин стоит в лифте, который, дрожа, преодолевает этаж за этажом. В зеркале лифта она отчетливо видит свое лицо — жара проложила на нем новые морщины.
«Родители, — думает она. — Зачем они нужны, если разобраться?»
— За все приходится платить.
Голос у Свеи Свенссон сиплый после многих лет курения, лицо осунувшееся, покрытое морщинами, седые волосы свисают клочьями, обрамляя зеленые глаза; взгляд их внимательный, но доброжелательный, в нем отражается намек на тайны, заключенные в скрытых ходах наэлектризованного мозга. Ее квартира находится на последнем этаже высотного дома в самом начале шоссе Таннефорсвеген. В гостиной сгрудилась мебель разных эпох, кресла в барочном стиле, изготовленные в пятидесятые годы, диван в стиле ампир, шерстяной ковер с причудливым узором и репродукции картин Краутена[21]на серебристо-серых обоях, фарфоровые статуэтки и настольные часы с боем, которые только что пробили шесть раз.
«Время как будто остановилось», — думает Малин.
— За все надо платить, — повторяет Свеа Свенссон. — Если жизнь меня чему-то научила, так этому.
Зак и Малин сидят, утопая в креслах барочного стиля. Свеа Свенссон расположилась на диване перед журнальным столиком, ее губы шевелятся, слова складываются в историю, которой могло бы не быть, но она, увы, весьма прозаична.
— Расскажите, пожалуйста, о детстве Луисы, — просит Зак.
— Это очень важно?
— Да, это очень важно, — подтверждает Малин.
— Я могу начать с давних времен, еще до ее рождения. С тех пор, как я сама была девочкой.
— Начинайте с чего хотите, — говорит Зак.
И слова текут из нее, будто давно просились наружу.
— Мне было семь лет, когда отец бросил нас с матерью. Мы жили за Бручиндом, на хуторе Эврабю, который принадлежал дедушке. Отец был коммивояжером, и однажды он просто не вернулся домой. Мать узнала, что у него завелась новая женщина в Сёдерчёпинге. Денег не хватало, так что маме пришлось устроиться кухаркой на хуторе в трех милях от нашего, в сторону Чисы. Сама я жила у бабушки с дедушкой, и этот период вспоминаю как самое светлое время в жизни. Затем мама повстречала нового мужчину. Он держал магазин обуви в Чисе, а жил над магазином, этажом выше, в большой квартире, и мы с мамой переехали туда. Прошло три ночи — и он явился ко мне в комнату. Помню его холодные руки, откинувшие мое одеяло, это происходило раз за разом. И вот однажды ночью, когда он опять занимался этим, в дверях появилась мать. Некоторое время она безмолвно смотрела, а потом пошла дальше в туалет, словно ничего не произошло. Осуждаю ли я ее? Нет. Нам с ней некуда было идти. Дедушка умер от удара, хутор давно продали. Так что он продолжал своя дьявольское дело, этот гребаный сапожник, но едва мне стукнуло семнадцать, как я съехала из дому, устроилась на кухню в мастерской в Мутале и познакомилась в городском отеле с мужчиной.
Он был коммивояжером, как мой отец, только торговал химикатами для промышленности, и я забеременела от него — так родилась Луиса. Когда ей было восемь, он бросил нас одних в квартире в Мутале, нашел себе новую женщину в Несшё.
Несколько лет мы жили одни, доченька и я. Но потом я, как и моя мать, встретила нового мужчину, Стюре Фолькмана. Он торговал сельхозпродукцией, и мы переехали на его виллу на набережной канала в Мутале.
Луиса ничего мне не сказала. Я много раз задавалась вопросом, почему она не рассказала мне о том, что происходит.
Мы прожили на этой вилле три года, пока я не обнаружила, чем он занимается по ночам, к чему протягивает свои холодные руки.
Куда нам было деваться? Но я этого так не оставила. Я дала ему по голове кастрюлей, и всю ночь мы с Луисой просидели под дождем на автобусной остановке; стояла холодная октябрьская ночь, кусты и деревья в чужих садах превратились в монстров, в силуэты детей дьявола.
Утром, когда рассвело настолько, что кусты и деревья стало можно разглядеть, пришел автобус. Он увез нас в Линчёпинг, и я больше не бывала с тех пор в Мутале, не видела этого негодяя. А мой первый муж, отец Луисы, утонул во время рыбалки.
Я виню только себя, чтоб вы знали. Я предала своего ребенка, мою доченьку. Человек никогда не должен поворачиваться спиной к своему ребенку, какую бы боль ни причиняла жизнь ему самому. Не могу себе простить, что не увидела всего этого раньше.
Мы оказались в номере привокзальной гостиницы. Я заявила на него в полицию, но они ничего не могли сделать. Добрые тетеньки из социальной службы помогли нам найти квартиру, работу в кафе для меня и школу для Луисы. Но все равно, с этого момента меня не покидал чувство, что все упущено безвозвратно.
С тех пор я больше никогда не пускала мужчин на порог своего дома.
Малин бродит туда-сюда у кровати в своей квартире, только что после душа, из одежды на ней трусики и лифчик. Она выложила на покрывало три летних платья и ломает голову, какое из них выбрать: голубое с белыми цветами, короткое желтое или длинное, до лодыжек, белое.
Выбрав желтое, она натягивает его и смотрит в зеркало в прихожей — кажется, ожидание встречи украсило ее, она выглядит лучше, чем в течение многих месяцев.
Допрос Свеи Свенссон состоялся всего час назад. В голове еще звенят ее слова: холодные руки на одеяле, под одеялом, как змеи на теле. Малин вспоминает, что сказал ей один старик во время другого расследования: «Запомните одну вещь, фрёкен Форс. Убивает только страсть».
Они задали вопрос о Луисе: известно ли Свее Свенссон что-нибудь такое о ее дочери, что им необходимо знать, но та вообще отказалась отвечать.
— А Стюре Фолькман еще жив? — спросил Зак.
— Стюре Фолькман жив.
— Вы знаете, где он?
