— По-моему, живет в Финспонге со своей женой. Завел семью.
Малин предполагала, что услышит еще одну историю, но Свеа сказала только:
— Храни господь этих людей.
И затем — молчание, губы сомкнуты, словно они наговорились на всю оставшуюся жизнь.
Может, все-таки надеть белое?
Нет.
Малин оглядывает квартиру — в ней достаточно чисто и прибрано. Спускается к машине на парковке, заводит мотор, смотрит на часы, отмечает, что выезжает слишком рано — самолет Туве и Янне прилетает без четверти два, а до аэропорта Скавста не более полутора часов езды.
Когда она выруливает по Ярнвегсгатан к развязке, перед ее глазами встает другое лицо. Она не знает почему, но чувствует, что это важно.
Славенка Висник улыбается, открывая ей дверь своей квартиры в Шеггеторпе.
И минуту спустя Малин сидит в гостиной со стаканом фанты в руке, пытаясь придумать, о чем бы еще спросить. Напряженность, которую она только что испытывала, настороженность по отношению к человеку, фигурирующему в расследовании убийства, как рукой сняло, осталось только ощущение важности происходящего.
— Что тебе хотелось бы узнать?
Славенка Висник не удивлена приходом Малин — ей просто интересно, по какому делу та явилась.
— Если честно, я сама не знаю. Просто хочу попросить тебя вспомнить, нет ли еще чего-нибудь важного, что ты не рассказала.
— Что именно? Я стараюсь быть сознательной гражданкой. Вести свои дела законно — вот и все.
Малин понимает, каким дурацким должен выглядеть ее визит в глазах такой практичной женщины, как та, что сидит перед ней.
— Да? Ну хорошо. Тогда ладно.
— Не торопись. Допей спокойно. Я собираюсь в Глюттинге, чтобы забрать выручку и заодно искупаться.
— Искупаться? Здорово. А мне надо ехать в Скавста, встретить в аэропорту мужа с дочерью.
И тут же Малин жалеет о своих словах — ведь Славенка Висник потеряла всю семью, но глаза собеседницы спокойны, полны тепла.
— Я хочу тебе кое-что показать, — говорит Славенка Висник. — Иди сюда.
Минуту спустя они сидят у компьютера в ее спальне, у мерцающего экрана.
Славенка Висник открыла десять документов, которые напоминают детскую книгу с картинками. На страницы она выложила те немногие фотографии своей семьи, которые у нее сохранились, сопроводив их рассказами о своем детстве, о жизни своих детей — тех немногих годах, которые были им отмерены.
На фотографиях Славенка Висник куда моложе. Взгляд полон надежд и чувства ответственности. Дети у нее на руках — округлые красивые лица, обрамленные свободной порослью длинных черных волос, рядом муж — у него доброе лицо с мягкими чертами, но мощным подбородком.
— Мне нравится этим заниматься, — говорит Славенка Висник. — Писать о них. Пытаться воссоздать то время, когда жизнь была прекрасна, воссоздать ту простую любовь.
— Очень красиво.
— Ты правда так думаешь?
— Да.
— А как по-твоему, они вернутся?
— Нет, в это я не верю.
Вопрос Славенки Висник показался Малин совершенно естественным, словно возрождение из мертвых иногда возможно — во всяком случае, силой любви.
— Но когда-нибудь ты снова встретишься с ними, — говорит Малин. — Их любовь витает здесь, в этой комнате. Я это чувствую.
Славенка Висник выключает компьютер, провожает гостью до двери.
— Поезжай осторожно. Они наверняка хотят, чтобы ты добралась живая и невредимая. Твой муж и дочь.
— Мы с ним давно развелись, — отвечает Малин. — Более десяти лет назад.
46
Двадцать первое июля, среда.
Двадцать второе июля, четверг
Сумерки пылают.
День сменяется непобедимой темнотой, их смертельная схватка светится тонами желтого, красного и оранжевого.
Лес, открытые пространства, красные домики на опушке леса, машины, припаркованные на дорожках. Свет в окнах и иногда силуэты за стеклами, люди как черные сны, голодные, еще не готовые отпустить день.
Но сам день бормочет: с меня довольно. Хватит.
Машина несется на ста двадцати. Из нее можно выжать гораздо больше.
Стальная ворона парит высоко в воздухе, где атмосфера не годится для дыхания людей. Скоро этот металлический кокон, защищающий ваши тела, начнет приближаться к земле.
Глаза на дорогу.
Опасная усталость.
Асфальтовая полоса извивается, как змея, — мимо Норрчёпинга, Колмордена и дальше в ночь.
Стокгольм.
Дорога ведет туда.
Иногда ее тянет в этот город: она скучает по большим форматам, по множеству серьезных дел, которые заставляют шевелиться настоящего следователя.
Таких дел, как нынешнее.
Ниточки — как неразорвавшиеся мины, они уходят куда-то в глубь земли, и все занятые в деле полицейские ожидают взрыва, который явит им истину. А вместо этого — вонючая граната, которая дымится в конференц-зале, в открытых офисных помещениях, своим издевательским свистом напоминая людям об их несовершенстве.
СМИ просто с цепи сорвались. Карим Акбар с каждым днем все мягче, у него все хуже получается сдерживать журналистов, но он становится все лучше как начальник полиции.
Свен Шёман. Малин никогда раньше не видела его таким усталым, как в эти дни. Зной высасывает душу из его большого тела. Лишь бы сердце выдержало, доброе сердце Свена.
Пер Сундстен. О нем трудно что бы то ни было сказать — кто он, чего хочет, что думает. «Хороший следователь должен это знать, — полагает Малин. — Если ты уверен, кто ты и чего хочешь, тогда можно прислушаться к своей интуиции».
А чего я хочу? Да какая разница.
Впрочем, нет.
Я должна это знать.
Вальдемар Экенберг ясен, как пень. Мачизм в нем доведен до абсурда. Одному Богу известно, что он наворотил за последние дни, как часто позволял цели оправдывать средства. Когда-нибудь время остановит его.
И Зак. Они работают вместе легче и естественнее, чем когда бы то ни было, без мелких споров, когда кто-то пытается предпринять самостоятельные вылазки, просто испытывают молчаливое доверие друг к другу. Похоже, Зак сдерживает свою собственную агрессивность, когда в группе Экенберг, словно стремится поддержать некий баланс между насилием и сочувствием, необходимый для того, чтобы выжать из догадок истину.
А я?
Я знаю, что делаю.
Учусь ли я чему-либо?
Одно ясно — я приближаюсь к этим девушкам очень осторожно. Если я смогу понять и почувствовать их страх, то, возможно, пойму и того, кто причинил им вред.
