старого революционера и члена ЦК, выдвигалось обвинение, что он хотел взорвать финские курсы. О других писали доносы, что они проваливают своих товарищей в Финляндии, третьих обвиняли в том, что они предали революцию в 1918 году, и в том, что они неправильно расходовали деньги. Зловонные ручьи клеветы текли обильной рекой. Буржуазия готовила свое дело. Буржуазия разжигала эту борьбу. Буржуазия натравливала. Капиталистам выгодно расстраивать пролетарский фронт, толкнуть рабочего против рабочего (чуть не написал «толкнуть рабочего на рабочую» — примечание автора), дезорганизовать ряды трудящихся, смять, разрушить и выставить на посмешище пролетарскую дисциплину. Ей выгодно пустить пролетарскую кровь. Неопытные, молодые, упорные, узколобые люди, думавшие, что они настоящие революционеры, попались на провокационную удочку. Они решили спасти революцию и выстрелили прямо в грудь этой революции».
Народ зачитывался этой китайской грамотой. Зачитывались чекисты, а потом встрепенулись: почему нет арестов? Тотчас же поднятые по тревоге латыши побежали и арестовали супругов Элоранта и еще Тойво Антикайнена.
Тойво взяли прямо с курсов под недоуменными взглядами Акку Пааси, Аллана Хаглюнда и верного Пахи. Его привезли сразу на Литейный и в полумраке комнаты для допросов тотчас же дали по голове. Даже к стулу не успели пристегнуть, что и вышло чекистам боком. Тойво слегка ошеломился, пригляделся к полумраку и начал обороняться. Скоро латышей для избиения не стало хватать.
Антикайнен наоборонялся на два пожизненных заключения, а латыши — на свои переломанные пальцы, вывихнутые руки, расквашенные носы и подбитые глаза. На звуки драки прибежала подмога и упекла разбушевавшегося финна в одиночную камеру, пообещав ночью расстрелять.
Но до утра его оставили в покое, видимо — не нашлось свободной минутки, чтобы стрельнуть.
А в это время, 12 сентября проходили торжественные похороны. Тела погибших в клубе Куусинена товарищей выставили для прощания в Георгиевском зале Дворца Искусств — так переименовали Зимний дворец. Собравшиеся коммунары пропели «Вечную память» и «Вы жертвою пал в борьбе роковой», кто-то затянул «Интернационал», но его не поддержали.
Затем траурная процессия двинулась по проспекту 25 Октября — так переименовали Невский проспект — на Садовую улицу и вышла к Марсову полю. Там уже их поджидали сто тысяч шестнадцать человек. Шестнадцать человек держали над головами плакаты: «Подлый белый террор в Петербурге откликнется свержением буржуазии в Финляндии», «Через трупы товарищей финнов — вперед к коммунизму» и тому подобное.
Когда гробы опускали в могилу, все сто тысяч человек заплакали, шестнадцать — склонили свои плакаты, а пушки Петропавловской крепости дружно гавкнули. Затем состоялся траурный митинг, на котором выступили известные революционеры. Сам Бухарин, выписанный по такому случаю из Москвы, толкнул речь, путаясь в финских фамилиях.
Тойво сидел в одиночке и гадал, когда его придут кончать? Вопрос «за что?» не возникал. Государство убивает не за что, а потому что. Поэтому он нисколько не мучился сомнениями: будет так, как должно быть.
Весть об аресте Антикайнена и супругов Элоранта обсуждалось в школе финских красных командиров даже, пожалуй, больше, нежели расстрел 31 августа. Пааси рьяно защищал Тойво.
— Он не при делах! — говорил Акку. — Его там вообще не стояло.
— Стояло — не стояло, откуда ты знаешь? — отвечали ему. — Будто сам там был и людей стрелял!
— Был и стрелял! — возмущался Пааси.
— Ну, знаешь ли, у нас в Советской России никого просто так в тюрьму не сажают! Суду виднее, кто стрелял, а кто — нет.
А про Антикайнена, казалось, весь персонал в тюрьме забыл. Какой-то урод в форме молча приносил еду, состоящую из полной чепухи: хвост селедки и полусырую брюкву. Брюква была лежалая, селедка была тухлая. Если учитывать, что в России все тюрьмы переполнены, то тюремщики, вероятно, специально портили еду перед тем, как ее выдать. Ну, не может быть, чтобы всегда готовились одни помои. Пусть мало, но должно же быть хоть сколько-нибудь съедобного! Не должно, Господи прости, потому что не можно.
Ни допросов, ни предъявления обвинения, только гадание — выполнят сегодня обещание расстрелять, или опять отложат?
17 сентября на Симбирской улице в доме 22 прошел митинг финских коммунистов, на который пожаловал сам председатель Петросовета Зиновьев. Он тряс перед собравшимися злополучное письмо «револьверной оппозиции» и говорил: «Хамы, хамы. Соленые огурцы» (слова Кисы Воробьянинова). Все удрученно слушали оратора, а он продолжал:
— Пасси и Хаглунд в своем письме говорят: «Да здравствует красный террор!», но очевидно, что пацаны в этом вообще ничего не понимают. Поляну, как говорится, не секут. Мы объявили красный террор против буржуев, да и то — не сразу. Кто не знает — в 1919 году. В первое время мы щадили даже царских генералов, но теперь, конечно, мы из них мыло варим. Но дело не в этом. Я буквально прихожу в ужас оттого, что у нас в партии колебались вынести осуждение этому убийству и отнеслись индифферентно к похоронам убитых.
Зиновьев выпил воды, покашлял в кулачок и взвыл:
— Позор!
Все собравшиеся вздрогнули в едином порыве. Сильнее всех вздрогнул Хаглунд. Он тотчас же полез на сцену, пожал руку докладчику и сказал, понуро опустив голову:
— Благодаря убийству, которое мы совершили, революции все же нанесен вред, и белогвардейцы получили известные основания для агитации против коммунистов.
За ним вылез Нюланд Сала, тоже потряс Зиновьева за руку и скорбным голосом проговорил:
— Я признаю, что мы допустили ошибку, не исчерпавши всех средств, не обратившись к ЦК партии коммунистов. Если этим убийством принесен большой ущерб делу революции, то я об этом сожалею, причем я понимаю, что я недостаточно разбираюсь в политике. Я допускаю, что, возможно, среди нас были еще товарищи, подобно мне плохо разбирающиеся в политике.
Тотчас же на трибуне материализовался Пааси, пожамкал одуревшего Зиновьева и сквозь слезы выдал:
— Я больше не буду убивать каких бы то ни было коммунистов. Только Антикайнена отпустите с тюрьмы. Он там за нас сидит.
— Какого Антикайнена? — встрепенулся, как воробей, Зиновьев. — Этого товарища и друга Куусинена?
Пропасть — она легла между жизнью и историей. Никому не преодолеть ее, пожалуй. Большинству — плевать, меньшинству — не позволяет то большинство. Жизнь уже не важна, важна история, что на угоду. Эх, пропасть!..
Эпилог
Антикайнена выпустили из «Крестов» только после того, как туда на добровольной основе явились все парни из «револьверной оппозиции». Они чистосердечно покаялись и обещали сотрудничать со следствием. Их тотчас же разместили по камерам: одного финна на одну камерную уркаганскую кодлу. Скоро урки — все, как один — попросились в места
