в зазубринах, и долго еще поседелый воин, побывавший во многих сражениях, предавался нелегким раздумьям. Владимир тоже ощущал на сердце непокой. Добрыня замечал это и старался отвлечь его, брал в руки гусли и пел про Бусово время, и песни его иной раз оказывались неожиданны, слышалось в них прежде незнаемое в дружине, слова, светлою чудью вязанные, воспаряли высоко, и тогда мужи понимали, что новина из Добрыниного сердца, она пришла нечаянная и повлекла за собою. Однажды Большой воевода в песенном слове сказал про меч Святослава, про то, что поднявший его на месте гибели великого воина и сам станет бесстрашен и смел. Владимир вспомнил, что про то же самое говорил Богомил, но говорил так, словно бы и он, старый волхв, повинен в гибели русского витязя. Это совпадало с тем, что переживал Владимир, когда думал об отце. В нем тоже бродило чувство вины перед ним, и он не знал, отчего это. Правду сказать, что-то странное прозревалось в гибели Святослава. Все мнилось, что его кто-то насильственно отторг от отчей земли. Святослав в те страшные дни, когда он принужден был зазимовать в Порогах, просил помощи у киевских старейшин, но стольный град остался глух к его просьбе, и даже больше, заточил посланников Великого князя в узилище, где по прошествии времени их удавили. По чьему указу?..
Владимир, даже и приемля киевский Стол, так и не сумел ни в чем разобраться, натыкаясь на невидимую стену из разнотолков, чаще уводящих от правды еще дальше. Во всем углядывалась неустремленность к ней, точно бы это помешало чему-то. То и вносило смуту в душу, хотя с летами все меньше и меньше. Зато мысль о возможности отыскать меч Святослава и прикоснуться к славе русского витязя, эта мысль, нет-нет да и подтверждаемая суждениями волхвов, жила в нем. Он не однажды отправлял свои рати противу печенежских родов, повинных в смерти отца. Ныне те роды вырублены воинами Владимира, а сам бесноватый Куря посечен лихим переяславским бродником и голова его была брошена ко престолу Великого князя. Но меч Святослава так никто и не нашел. Почему? Иль провидению неугодно это?
Владимир и на сей раз не отыскал меч Святослава и не огорчился. Что-то в нем словно бы противилось недавно еще горячему желанию, поистлело, стало как прогнившая насквозь веревка: вроде бы пока провисает над огорожами, но никто уже не подойдет к ней, зная про ее ветхость. Во Владимире слабее проявлялось стремление к воинскому подвигу, он все меньше тянулся походить на отца. И это шло как бы помимо его воли. Он иной раз и не хотел бы, чтобы так было, но уже не мог ничего поделать с собой. Вдруг понял, что ему никогда не стать воином, равным отцу. И это понимание противно в те леты привычному в русских людях убеждению не расстроило его, напротив, как бы даже осиялось изнутри, он почувствовал в себе тягу к другому, эта тяга легка и прозрачна, ничего не требовала от него, никакого усилия, а со временем сделалась свойством души.
Да, не найдя меч Святослава, Владимир не огорчился. Огорчение вызвал неприезд в Пороги порфироносной невесты. Он тщетно ждал ее одну седмицу, другую. В последние дни были замечены большие скопления печенежской конницы. Она еще не выказывала настойчивости и при приближении русской рати, используя резвость степных скакунов, рассыпалась по степи, ускользала. Но, по всему, накапливала силы, в то время, как Владимир пришел в Пороги с одной молодшей дружиной. И вот, когда приготовления к походу были завершены, зорничающие заметили на реке греческие суда. Сошедший на берег посланник Кесаря с горечью сказал, что Император ввиду нависшей над Царьградом опасности побоялся отпустить сестру: отряды Варды Фоки рыскали повсюду и часто появлялись у стен Царьграда, а воинские галеры его бороздили воды Золотого Рога.
— О, Великий князь! — сказал посланник, преклонив перед Владимиром колени. — Решенное однажды не подлежит отмене, и царевна Анна станет твоей женой. Но надо, чтобы на родине моей наступил мир. И ты можешь посодействовать этому. Воины твои уже скрестили мечи с мятежниками. И, даст Бог, одолеют их. Но воистину, беда не приходит одна. По слухам, Корсунь, ближняя к твоим землям, намеревается переметнуться к мятежникам. И по сему Государь мой, божественный Михаил, просит тебя, о, Благословенный, взять сей град под свою руку. Туда и прибудет время спустя царственный караван порфироносной Анны и произойдет угодное Господу нашему Иисусу Христу венчание твое с Анною и восхождение на Престол русского царства.
Владимир слегка удивился последним словам посланника, но, вспомнив про царьградский обычай, венчающий Помазанника Божьего на Престол, ничего не сказал. Он был сдержан с кесаревыми людьми, не обронил и слова про то, согласен ли оборотить русскую воинскую силу противу Корсуни, но, вернувшись в стольный град, повелел готовиться к походу. И рано утром, в канун празднования веселой масленичной седмицы, великокняжьи рати вышли за городские стены и, сев в лодьи, оттолкнулись от берега.
Поход складывался удачно. Правда, у Порогов их поджидало немалое число печенежских лучников, но Добрыня, а он вел конную рать прибрежными тропами, легко разогнал их и далеко преследовал, взяв в кочевьях ладную добычу.
Русское море встретило великокняжьи лодьи тихой, как бы дремлющей волною, и это принялось за добрый знак, он еще ярче отметился в людских сердцах, когда поднялось солнце и разогнало зависшие над морской гладью темно-серые облака и воссияло ободряюще, отчего немеряная водная гладь как бы тоже ощутила в себе живую силу и осветилась от людских сердец пролегшей надеждой.
Близ высоких каменных стен Корсуни лодьи вошли в тихую, обильно заросшую травой заводь, больше напоминающую озерцо, чем от морских просторов отъятую зерницу. Про заводь рассказывали старые мужи, побывавшие тут еще со Святославом и не однажды прятавшие там свои лодьи. Владимир по их совету оставил в лодьях часть дружины, повелев ей на виду у неприятеля закрыть город с моря, чтоб и лодчонка не прошмыгнула, а не то каждому десятому не сносить головы, сам же с главными силами подступил к Корсуни.
На стенах при виде русского войска по первости не выказали даже удивления, не было замечено и малой суеты. Но, когда русские ратники обложили город, а потом раскинули малиновый шатер и высоко подняли великокняжий стяг, на душе у тех, кто наблюдал за устроением русского войска, стало тревожно. Тревога усиливалась тем, что они уже знали о поражении Варды Фоки, к которому прислонились, уверовав в его звезду. Но звезда померкла. Опытный, не
