не героическую, местами не совсем честную, но свою, – в лицо ударил морозный ветер. Йозеф вслушался в слова старосты, – А цари, вожди и фюреры приходят и уходят. Я жил при Александре III, Николае II, Ленине, Сталине. Только портреты на стене менялись, а жизнь шла своим чередом, со своими ленивыми переменами. И я неплохо пожил, но совсем не хочу умирать.
– Интересно, – сказал Херрик, – Но согласись, прекрасно размышлять о жизни с петлей на шее?
– Я бы предпочел это делать за чашкой чая.
– Однако ж, к делу. Я дал тебе возможность сказать пару слов, а ты усыпляешь нас своими речами. И твой маскарад с флагами и портретами заслуживает наказания. Даже если ты и в правду не большевик, считай это личной неприязнью.
Херрик обошел приговоренного и встал сзади. Черный сапог глухим удар снес табурет из-под ног.
Йозеф стоял на окраине деревне и провожал уходящий день. Лицо окутал дым папиросы, раздобытые у местных. Ими было невозможно накуриться, и уже третья подряд тлела в зубах солдата. Закат алел как кровь погибших друзей и предзнаменовал новые жертвы – завтра ожидалось наступление. Окопы как свежие могилы ждали своего часа, а Йозеф всё думал не о том.
Спать не хотелось. Сон ускользал как наивные юные фантазии, не воплощаясь ни во что. Завтра могло оказаться последним, так же неожиданно, как для старосты сегодня. Йозеф поднялся с кровати и оделся.
– Ты куда? – спросил Конрад.
– Прогуляюсь, не спиться.
– На внучку старосты глазеть? – бормотал Астор из-под толстого одеяла.
– Откуда ты…
– Оттуда. Я знаешь ли наблюдательный.
– Не увидь, чего лишнего.
– И тебе того же, – зевнув, сказал Астор и провалился в сон.
Деревня погрузилась в ночную тишину и покачивающиеся на ветру тело старосты выглядело еще более зловеще. Труп посинел, и затвердел от холода, разбухший язык вывалился изо рта. Луна тускло освещала труп, придавая лицу аристократичной бледноты. Херрик приказал оставить тело, в назидание остальным. Он также хотел повесить табличку «Я помогал большевикам», но в суете быстро забылось. Смерть загадочным образом приковывала взгляд, засасывая ум в бездну вечности. Выставленное на показ, точно ритуальный символ, как распятие Христа тело было больше чем мертвый человек, но жертва за чьи-то грехи. Сарай – Голгофа русских полей.
Мороз. Труп мог провисеть так до весны, если голодные вороны не растащат его по кускам. «Если большевики завтра займут деревню, – подумал Йозеф, – найдут угнетенного захватчиками старосту, растоптанный красный флаг, то старик вдруг станет героем, патриотом погибшем за советскую родину. Вся ушедшая жизнь и взгляды человека ничто не будут значить, переписанные после его смерти в угоду нескольких строчек фронтовой газеты. Смерть теперь не просто конец жизни, а полная потеря контроля над её историей. Умри – и о тебе можно будет сказать что угодно».
Тленная картина, наконец, осталось позади. «Сколько еще впереди их? Целая галерея», – отвечал голос в голове. Нужно было срочно увидеть свет жизни, как солнце после полярной ночи. Йозеф тихо брел к окну Кати, не желая, чтобы патрульные видели, как он бродит во тьме, которая возможно уже завтра навеки поглотит и его самого. Из дома пробивался свет. Такой же тусклый свет свечи, как и в прошлую ночь. Йозеф подошел к окну, и стекло запотело от его горячего дыхания, которое вмиг сбилось, как после удара в солнечное сплетение – Йозеф посмотрел в комнату.
Она уже не сопротивлялась. Красные пятна на лице, из носа тянулись две дорожки засохшей крови. Лицо бледное, точно как у её матери, взгляд потухший, безжизненный равнодушно глядел прямо на гостя за запотевшим стеклом – она смирилась. Облокотившись на туалетный столик, с каждым движением, в ней умирало что-то юное и наивное, и возрождалось демонами опыта и цинизма. Казнь юности в ритуальном танце с палачом. Йозеф застыл у окна, чувствуя, как тело немеет. Своей смерти он боялся меньше, чем того, что лишь смутным ужасом в его голове представлялась последние дни, но точно по сценарию сыгранно во втором акте, где он, случайный зритель постановки с билетом на первый ряд. Но даже зритель может стать актёром, надо лишь сделать шаг на сцену. Но Йозеф знал – он совсем не зритель, а опоздавший после антракта главный герой. Протагонист своей жизни. Херрик заметил его и, даже не думая прекращать, с извращенной ухмылкой посмотрел прямо в глаза. Онемение прошло, и кровь заструилась по жилам, Йозеф вошел в свою роль.
Грохот разнесся по деревне, привлекая внимание патрулей. Йозеф плохо помнил, как сделал это, но ничуть не жалел о содеянном. В руках дымился ствол винтовки, а сквозь отверстие в стекле, оставленным пулей, как в глазок было видно смерть. Херрик сжимал шею и кашлял кровью, но из под рук всё равно струился фонтан. Кровь стекала по волосатой груди пока не окропила пол. Йозеф метил в голову, но теперь был даже рад, что продлил страдания ублюдка. Кашель как музыка торжества мести играла только для него в этой деревенской филармонии, но концерт близился к концу. Херрик упал, издавая последние звуки, перед тем как затихнуть навсегда, стараясь оставить после себя в этом мире как можно больше шума. Йозеф взглянул на Катю, ища в её глазах одобрения, но не нашел ничего, кроме безмолвного: «Слишком поздно».
Чувства потеснились, дав дорогу разуму – «я только что убил обер-лейтенанта вермахта. Трибунал. Расстрел». Во взводе еще оставался неприметный фельдфебель, и он же мог привести приговор в исполнение. Завыли псы разбуженные ночным выстрелом, а к дому приближался кто-то с патруля. Колени задрожали, руки с трудом держали винтовку. «Бежать. Бежать! – откликнулось в голове на вопрос
“Что делать?”».
Йозеф пробирался через снега преследуемый свинцовыми гонителями. Пули свистели так близко, но не одна так и не коснулась его. Убегая, он еще слышал, как неприметный фельдфебель кричал вслед «Убийца! Дезертир!», командуя солдатам пристрелить беглеца, но большинство нарочито стреляли мимо.
Он бежал, не зная куда, зная от чего. Выстрелы почти стихли, и только глухими хлопками нарушали тишину. Йозеф остановился, стало жарко, несмотря на мороз и ветер. Он почувствовал ужасную усталость, ноги, словно набитые ватой с трудом его слушались. Йозеф отыскал в кармане последнюю папиросу и закурил. – «Куда же мне теперь идти?»
4.
Ночь отступила перед поздним зимним утром, в бесконечный раз проигрывая эту битву, но с нетерпением ожидая вечернего реванша. Оставляя глубокие следы на снегу из последних сил шел Йозеф. Он не останавливался ни на мгновение, в каждом случайном звуке слыша
