винтовки. Девушка ненавистно смотрела на него, и в этом взгляде Йозеф опять увидел Кейт, в момент, когда гитлерюгенд ворвался в клуб – взгляд разочарования и усталости ото лжи. Он приземлился на мягкий снег под окном в свете рассветного солнца и, уходя, вслед услышал её голос:
– Фашист!
Мерзлая земля сегодня казалась особенно твердой, словно лопата в любой момент могла согнуться как фольга. Силы покидали – бессонная ночь давала о себе знать. В голове постоянно крутилась фраза Херрика «…ты станешь следующей» и гневный крик Кати – «фашист!»
– Ты сегодня сам не свой, – голос Конрада прервал гнетущий поток мыслей.
– Не выспался.
– Выспишься тут. Астор сегодня разговаривал и кричал во сне. Слышал же?
– Да, – солгал Йозеф.
– Понял хоть слово? Я нет. Как бормотание безумца.
– Не разобрал.
– Как бы мы тут все с ума не сошли. Слыхал же про эти психлечебницы для солдат Первой мировой?
– Слыхал, – коротко ответил Йозеф. Конрад уловил настроение товарища, и прекратил беседу. По полю разносился стук десятков лопат.
– Конрад.
– Да?
– Что делать с проблемами, которые очень волнуют, но тебе кажется, что ты ничего не сможешь с ними поделать? – Конрад удивленно посмотрел на Йозефа.
– Смириться. Бездействовать. Ну или всегда можно попытаться. Но в таком случае ты берешь на себя ответственность за возможную неудачу.
– Так может тогда и не пытаться?
– Это только твой выбор либо ты попытаешься, достигнешь ли успеха или проиграешь, но если не сделать ничего, твои мысли станут твоим палачом: А что бы было если я… А что если сделал это? Бездействовать – тоже выбор, который оставляет слишком много пространства для воображения, а оно, в таком случае губительно. Ты не ставишь точку в истории, как если бы попытался, и сам уже начинаешь дописывать то, чего не было и быть не могло, но что терзать будет сильнее, чем даже неудачная попытка, – Конрад говорил так, точно знал об этом не понаслышке. Его срывающийся на эмоции голос выдавал скрываемую за стеной уверенности и силы давнюю тайну, постыдный секрет, раненую человеческую душу.
– Я понял тебя Конрад. Спасибо.
***
Из деревни донёсся гневный крик обер-лейтенанта. Солдаты прекратили копать и переглянулись.
– Что это? – спросил Йозеф.
– Не знаю. Пошли, посмотрим! – ответил Конрад.
Юрген и Астор последовали за ними и еще несколько человек бросили лопаты. Остальные взялись за инструмент и еще упорнее начали рыть.
Херрик волочил за собой старосту, а в другой руке держал фотографию в рамке и красный флаг. За ними в слезах бежала мать Кати, и сама дочь робко следовала за ними. Взгляд Херрика упал на приближающихся солдат, и он скомандовал принести веревку.
– Гер офицер – начал староста, от волнения мешая немецкие слова с русскими, – это недоразумение!
– Недоразумением было не сделать это сразу! – Херрик бросил флаг на снег и пару раз прошелся по нему тяжелыми сапогами. Вокруг собирались жители деревни, поднялся невыносимый галдеж, – где веревка, черт подери?!
– Я же вам говорил, – щебетал староста, – когда приходят большевики, то не дай бог над домом не будет реять эта тряпка!
– А это? – Херрик потряс над головой черно-белой фотографией в узкой рамке. За стеклом гордо смотрел вдаль мужчина с пышными усами, а густые темные волосы были зачесаны назад.
– Это осталось от тех солдат. Я ненавижу Сталина!
– Ты мне просто омерзителен. Намного сильнее, чем любой из большевиков, что сражаются с нами, – Херрик бросил портрет, и стекло покрылось паутинкой трещин. – Ведь ты неплохо разжился здесь, совсем не бедный крестьянин и теперь трясешься за свою сытую жизнь, позабыв о долге и чести. Мог бы и гордо умереть за свою страну.
– Моя страна исчезла в 1917 году!
– Но народ остался. Родственники, соседи, даже те солдаты-большевики – твой народ. Я беспощаден к врагу, но уважаю его, если он даёт отпор, но таких, как ты презираю.
Йозеф видел, как один из солдат принес веревку уже связанную в петлю и гордо протянул её командиру. Херрик взглядом искал подходящее место и остановился на торчащей под крышей балке сарая.
– Туда, – скомандовал он и поволок за собой старосту. За Херриком бросилась мать Кати и схватила его за руку. Она умоляла не делать этого, но он свободной рукой дал ей тяжелую пощечину и та, упала на снег.
– Заткнись, тобой я займусь вечером, – он перевел взгляд на Катю, – а может и не только тобой.
– Во дела, – протянул Астор.
– Это уже не война, – возмущался Конрад.
– Нет. Война. Самая настоящая, – возразил Йозеф. Он посмотрел на Катю – она стояла в дверях и бледнела, всё больше становясь похожей на мать.
Собралась вся деревня, но шум толпы заставил смолкнуть выстрел в воздух. Херрик не убирая дымящийся пистолет, командовал действием.
– Стул сюда, быстро!
Раскрылась дверь одного из домов и пар повалил из теплой, протопленной печкой хатки. Это бы Ханк. Он держал в руках деревянный табурет.
– Ханк! Ты чего? – удивленно прокричал Юрген, самый близкий из его друзей в компании ребят.
– Этот человек за большевиков! Уже забыли, что эти безбожники убили Сигфрида?!
Спорить было бесполезно, Ханк уже взобрался на табурет и вязал крепкий узел на балку. Эшафот готов. Все стихли кроме рыдающей дочери старосты.
– Прими это как мужчина, – сказал Херрик, – ты и так немало пожил.
– А разве бывает много или мало, – устало ответил староста. В детстве я видел, как столетние старики держались за жизнь, едва прибывая в сознании.
– А я видел как молодые, в полном сознании люди лезли в петлю.
– Никогда этого не понимал.
– Ничего. Скоро спросишь это прямо у них.
Коленки старосты подогнулись и затряслись. Двое солдат взяли его подмышки и поставили на стул, сам он не сделал ни шагу. Приговоренный почувствовал на шее теплое дыхание палача, набрасывающего петлю. Грубая веревка неприятно терлась о кожу, а смерть уже стояла за его левым плечом. Староста в последний раз окинул взглядом родной хутор. В голове промчались вспышки воспоминаний – детство у реки, юность в поле, пламя революции, едва коснувшиеся красным жаром поселение, но так точно определив судьбу старика.
– Есть что сказать? – повернувшись, спросил Херрик у старосты.
– Сказать что?
– Тебе виднее. Некоторые перед казнью кричат слава Сталину, кто-то Гитлеру, третье Господу Богу или еще черт знает кому. Шаг от смерти избавляет от необходимости лгать, можно напоследок показать своё истинное лицо. Кого же славишь ты, старик? – староста задумался, словно ответить, было сейчас так важно. Он опустил взгляд и с высоты эшафота посмотрел на обер-лейтенанта.
– Я бы славил только жизнь, которую прожил, пусть
