ли у кого-то еще из писателей плоть до такой степени становится словом сохраняя все ощутимые, освобожденные от спиритуальности, свойства плоти.
(Хотя, как сообщает Елена Щапова, перед их венчанием Эдик крестился с именем Петр, и это дает нам право молиться церковно за его прекрасную, но грешную душу, а на его могиле поставлен русский крест).
Лимонов вспыхивал пульсаром на моем умственном и информационном небосклоне все 1990-е. От всего нацбольского движения – Летов, Лимонов, Дугин, я, умеренно консервативный православный фундаменталист, был в те годы исчерпывающе далек. «Лимонку» в переходах не брал, но то я узнавал, что он воюет где-то в Приднестровье, Абхазии и в Боснии – не уважать этого было нельзя. То всплывали и вбивались в мозг кричалки «Сталин-Берия-ГУЛАГ» и «Наши Миги сядут в Риге». То на одной из ведущих телепрограмм эпохи, шедшем в прямом эфире «Пресс-Клубе» он в кожаной куртке, стриженый бобриком, оказывался против всей ликующей и обагряющей рукокроватной общественности.
Кажется это тот самый случай, который описал Лимонов в некрологе Новодворской:
«Однажды в подвале ресторана на проспекте Мира, где происходили теледебаты оппозиции, это был год примерно 1996-й, она подняла тост (всем всучили по бокалу шампанского еще у двери): «За победу чеченского оружия!» В Чечне шла война, там гибли наши солдаты. Я рассвирепел и, взяв микрофон, назвал ее «старой толстой дурой». И добавил «хорошо для вас, что здесь не присутствуют родители русских солдат, погибших в Чечне, они бы вас растерзали».
Потом Лимонова посадили. Посадили за самое, в общем-то, очевидное и понятное русское желание – вернуть себе часть Русской Земли, хотя и с совершенно утопической для изолированных районов Центральной Евразии целью – создать там Другую Россию. Я всегда настаивал, что Россия одна и бороться надо именно за неё (позднее, говоря про Крым, Лимонов тоже уже будет настаивать только и исключительно на воссоединении). Но сам факт жесткой посадки за мысль, пусть и воплощенную в каких-то не слишком внятных и не опасных действиях, о русской ирреденте не предвещал ничего хорошего, обещал после короткого взрыва русской воли в 1999–2000 годах длинное безвременье с разговорами о «придурках и провокаторах». Безвременье, мучеником которого Лимонов оказался и искупил его своим исповедничеством русского восстания и воссоединения.
В этот момент у Лимонова из камеры изолятора выходит книга, которая оказалась одной из лучших, хотя в её предисловии и сказано, что она «бедная» и «пахнет парашей» – «Священные монстры». Из описателя жизни Лимонов превращается здесь в описателя идей, портретиста культурных символов, и оказывается неожиданно удачен в этом амплуа. Его грубоватые характеристики почти никогда не точны и не верны, но всегда великолепны – чего стоит «Пушкин – поэт для календарей», совершенно неверно, но, тем не менее, схвачено в Пушкине что-то очень важное.
О некоторых персонажах и героях, которые были мне совершенно дотоле неинтересны, как Селин, он рассказал так, что хотелось о них узнать. О тех, о которых что-то знал, как о де Саде, он рассказал много нового. Например, я не знал, что де Сад не был маркизом, он был графом, а титул маркиза (на полступеньки более высокий) себе присвоил. О незнание этой детали споткнулся потом Виктор Топоров, обвинивший Лимонова в невежестве перед лицом «общеизвестного» факта, что Сад был маркизом, и был за это писателем не слишком зло посмертно высмеян.
От этой книги веяло утонченностью европейского интеллектуала, который, оказавшись в СИЗО решил, за неимением чернил, писать тексты пятидесятилетним коньяком, настоявшимся в его мозгу. «Магия Парижа» в лимоновском случае сработала – оказавшись у него дома я привычным взглядом измерил книжные полки и сразу же позавидовал: например, на видном месте стоял франкоязычный трактат по истории военного искусства. Спору нет, Лимонов не был ученым, а когда, к примеру, брался поддерживать бредни Морозова и Фоменко-Носовского это выглядело постыдно. Но, все же, по сравнению с ненавязчивой высокой культурой «портняжки Эдички» весь местечковый интеллектуализм нашего бомонда кажется дешевкой.
Потом в «Книгах мертвых» я нашел объяснение этой его утонченности, так контрастировавшей с грубым «бэкграундом». И Эдичка, как ни удивительно, не был «селфмейдменом».
Все как в анекдоте: – Как вы стали миллионером? – Я сэкономил пенс и купил яблоко, я продал его и купил два яблока, продал их и купил три яблока, а потом пришла телеграма что умер мой канадский дядюшка и оставил мне десять миллионов.
Всё совпадает вплоть до яблок – чудесной истории о том, как они с Анной покупали варежки в ЦУМе и продавали их в ГУМ-е.
«Дядюшкой» для Лимонова оказалась Лиля Брик, к которой его привела Муза Павлова, долго допытывавшаяся, нет ли у Эдички в роду бабушки еврейки. Таковых не оказалось, но все же в «почетные евреи» его приняли.
Лиля дала ему рекомендации аж к мужу сестры Арагону и Гале Дали, но главное – к Татьяне Яковлевой, которая была центром нью-йоркского культурного света.
То есть будучи еще непонятным поэтом и пошивщиком брюк, Лимонов уже спотыкался об Уорхолла, трогал Дали, слушал споры Владимира Кирилловича с Андреем Вознесенским о советском режиме (догадайтесь кто режим ругал), встречался с дочкой Ростроповича. Когда Трумэну Капоте понравился «Эдичка» – Яковлева тут же дала телефон, чтобы до него дозвониться. Потом в Париже письмо от Лили к Арагону тоже сыграло свою роль, хотя и нелинейно, способствовав вписыванию Лимонова в левые круги. Лимонов оказался своего рода ответом «мафии Маяковского» на выведенного «мафией Ахматовой» Бродского.
Иными словами, с точки зрения социологии «габитуса», Эдичка приехал в Нью-Йорк с сумасшедшим социальным капиталом. Его, конечно, можно было весь бездарно профукать. Но Лимонов его отлично конвертировал.
Лимонов принадлежал к глобальной культурной элите 1970-80-х годов, причем безошибочно почувствовав угасание культурной роли Нью-Йорка в рейганизирующейся Америке сумел пойти на повышение – в Париж. Сперва – в модный левый. Потом, в политически вроде бы маргинальный, но метафизически гораздо более перспективный – правый. Потом из Парижа в Сербию и Россию, где, с точки зрения бытия, только и происходит последние тридцать лет самое важное. И даже тюрьма оказалась частью этого самого важного, хотя ни себе, ни кому ещё, я таковой не пожелаю.
В ту нашу встречу Лимонов начал вспоминать о пребывании в изоляторе забавные вещи, например о том, как его посадили в одну камеру с полным политическим антиподом, известным антирусским сепаратистом и террористом Салманом Р. И как мучился этот человек от того, что даже в заключении серьезного уровня все равно обязан был кому-то помогать, решать какие-то вопросы, давать кому-то деньги, которых у него не было. Потому что
