от мамлеевских размышлений о России, русской литературе, поэзии и прозе, о культурном выборе России и противостоянии западническому безумию.
Я заметил, что поклонники таланта Мамлеева четко делятся на две части. Те, кого увлекли «Шатуны», и те, на кого неизгладимое впечатление произвела «Россия вечная» – книга, которую, конечно, стоит прочесть каждому русскому человеку.
Мамлеев всю жизнь изучал и преподавал индийскую философию и мистику. Будучи последователем французского философа-традиционалиста Рене Генона, он склонен был искать сокровенное знание в Ведах и Упанишадах. Но это был поиск тайн ради России и русской культуры и не в ущерб Православию.
Мамлеев считал, что «православие – это христианство как таковое, сохранившее в себе наиболее сакральную часть христианства – исихазм и учение об обожении человека. Оно сохранено только в православии, что делает православие хранилищем истинного сокровища христианства».
Примечательной чертой Мамлеева, так резко отличающей его от весьма многих известных «российских литераторов», была его влюбленность в Россию и русскую культуру. Вынужденный провести практически двадцать лет в эмиграции, сперва в США, затем во Франции, он категорически отрицал необходимость для России чему-то учиться у Запада в политическом, культурном и духовном смысле. И постоянно говорил об этом в своих интервью, статьях и лекциях в самые глухие годы западнической вакханалии.
«Запад никогда не позволит нам стать великой процветающей державой, если это будет от него зависеть. Поэтому экономика, ориентированная на зависимость от Запада, обрекает Россию и подавляющее большинство ее народов в лучшем случае на жалкое полуколониальное существование. Это не означает, конечно, что необходим отказ от сотрудничества с Западом, но оно должно быть таким, чтобы исключалось подчинение кому-либо», – сказано, между прочим, в 1994 году.
Вообще, это удивительный феномен и тайна русской культуры, которая заставляет посмотреть на мамлеевскую эзотерику более серьезно. Определенные явления, которые до поры до времени кажутся знаками распада, упадка, утраты большого стиля, на деле оказываются дорогой к русскому возрождению и фактами этого возрождения.
Посмотрим на наш литературный мир 1990-х глазами человека того времени. Солженицын, «разваливший Советский Союз». Бродский, отлично устроившийся в Нью-Йорке англоязычный эссеист. Проханов, пронизанный мрачным некропатриотизмом и бесплодной ностальгией по мистическому сталинизму. Лимонов, от которого все помнят только рандеву с негром, а его ирредентистские и националистические фантазии кажутся маргинальностью. Мамлеев, безумие миров которого, казалось, становится нашей повседневностью.
Были все основания решить, что мы пребываем свидетелями при отходе русской литературы, русской культуры, вообще всего русского в царство смерти. Что даже самые заметные явления нашей словесности – это явления распада, мусорный ветер, над которым будет жовиально фланировать Борис Акунин.
И вдруг происходит нечто удивительное и все пересобирается. Солженицын оказывается политическим пророком, формирующим повестку будущей державной политики, а расставленные его публицистикой вехи – практически статьями конституции становящегося русского порядка. Бродский раскрывается перед будущим как певец Империи, наносящий смертельный удар украинству как культурному проекту.
Проханов из лидера загнанной в угол оппозиции превращается в соловья Генштаба и опорную фигуру нового «мейнстрима». Лимонов из изгоя, из маргинального политика, чьи приверженцы садятся на большие сроки, обращается в вождя одной из колонн повстанцев в Новороссии, а его программа русской национальной ирреденты становится если не официальной программой власти, то неофициальной программой большей части русского общества.
Люди упадка внезапно обернулись людьми рассвета. Их безнадежный последний тупик, обороняемый полутора калеками, оказался плацдармом для широкого наступления. Таковы парадоксы русского бытия. Если нас погружают в хаос и стирают в порошок, то это означает лишь начало нового русского порядка.
Вот эту удивительную диалектику русского хаоса Юрий Витальевич Мамлеев чувствовал невероятно тонко. «Хаос всегда побеждает порядок, порядок не может победить хаос», – говорил он. И сам был странным и жутковатым предводителем одного из миров русского хаоса, оказавшимся предвестником светоносного и прекрасного порядка, зарю которого еще успел застать.
Лимонов. Восхождение
После того как я прочел подаренную мне Лимоновым при первой нашей встрече (судя по автографу дело было 10 декабря 2015 года) «Книгу мертвых-3. Кладбища» самую грустную («Со смены не вернулась молодая жена») и самую смешную («Ангел со вздернутой губкой и случайный актер») книгу в моей жизни, я почему-то уверился в том, что Эдуард Лимонов еще и мне успеет написать некролог.
Он доживет до 90, я окочурюсь где-нибудь под полтинник. Когда потребуется в очередной раз немного подзаработать, он вспомнит, что видел меня и напишет несколько страниц о том как после Русской Весны позвал он к себе на квартиру русского националиста Холмогорова, тот оказался незлым пухлым мажором с глуповатой улыбкой, получил в подарок трость, подаренную Деду соратниками, очень ей радовался, но в ответ ничего не подарил, да и вообще почти не виделись, а потом взял и помер. Впрочем, с его наблюдательностью и знанием жизни описание было бы, конечно, менее банальным, но, наверняка, столь же ядовитым.
Окочуриться до 50 у меня еще куча попыток, но вот Лимонов умер в 77. Когда он понял, что умирает, ему, наверняка, было ужасно обидно. Не пережил Солженицына, снова второй. Второй за Бродским в поэзии, второй за Солженицыным в прозе и сроках жизни. Зато, оказалось, первый в народной любви. За исключением некоторого количества личных недоброжелателей и группки заукраинских левачков о Лимонове после его смерти высказались все с удивительной теплотой.
Этого неуживчивого, колючего старика любили. Если и не все поголовно способны были бы сесть ради него на 8 лет, то все оказались готовы сказать несколько теплых слов и я – не исключение. Писать некрологи я люблю почти так же, как и Лимонов и, сказать по-честному, многому у него в этом жанре научился.
Собственно мое знакомство с его творчеством началось с некролога. Принесенного однажды в почтовый ящик журналом «Знамя» длинного и эмоционального некролога под названием «У нас была великая эпоха», книги о послевоенном СССР, сталинском быте и половых трудностях ребенка Савенко. В этом тексте столько плотной жизни и родового быта, что она буквально засасывает.
А потом выплевывает, как выплюнула меня на описании соседской девочки Любки, которая ходила колесом, её платье задиралось и торчали буквой V ноги в сиреневых трусах. Это был такой оргиастической силы образ, такое явление Кибелы, что читать дальше, когда ты сам четырнадцатилетний подросток смысла не имело. Дальше я прочел четверть века спустя и сцены дефлорации карандашиком и прочего показались мне некоторым эстетическим снижением, которого эта книга не заслуживала.
По мировоззрению Лимонов, конечно, был язычником. Человеком, влюбленным в Жизнь, в её прекрасных и отвратительных проявлениях, и в Смерть во всем многообразии её ликов. Вряд
