иначе ты уже не лидер и не вожак. Послушав про все эти «разруливания» я невольно подумал: «Так вот ты какое, наше Гуантанамо».
Впрочем, Салман довольно быстро умер. А Лимонов оказался на свободе.
По тому, как быстро его освободили в тот же год, когда на 10 лет отправился шить рукавички Ходорковский, можно было бы заподозрить, где у «режима» главные враги, а где второстепенные. Но Лимонов все-таки надолго ушел в оппозицию и в этот период мне резчайше не нравился. Казалось, он вписался в обычный антипутинский гламур – фото с женой-актрисой на обложках глянцевых журналах, модные разговоры модных молодых писателей о том, что хорошо бы всем вступить в НБП, какие-то альбомы его фотографий доэмигрантского времени со Щаповой, обнаруживавшиеся на полках у по-лимоновски молодой подруги.
Он шатал режим, предлагал предоставить независимость Чечне (необычайно своевременное осенью 2003 предложение), что больше всего злило – это отправки молодых людей на акции, за которые им лепили срока по 5 и более лет, в то время как Деда после освобождения никто уже, разумеется, не трогал. Дед, правда, писал о них в книгах, типа «Анатомии героя», но все равно вся эта политическая фабрика, в которой нацболы просуществовали почти десятилетие, отдавала изрядным вампиризмом (многие до сих пор не могут ему этого простить и со своей точки зрения безусловно правы).
При этом анархистом и даже природным оппозиционером, вечным леваком, Лимонов не был (скажу страшное – строго говоря, сын советского офицера вообще не был леваком). Чудесная проговорка содержится в некрологе Виктору Топорову, где мимоходом иронично проговаривается формула счастья:
«В клубах ядовитого дыма, где-то между гостиницами «Астория» и «Англетер», я прибыл в Hammer’е издателя. Вместе с беременной Катей, а на Исаакиевской площади в это время шла битва ОМОНа с прокремлевскими демонстрантами, явившимися демонстрировать против моего присутствия. О, это было что-то! Очень приятным оказалось наблюдать, как омоновцы топчут сапогами антилимоновские плакаты и волокут прокремлевских юношей в автозаки. Из сизого дыма вынырнул тогда седобородый гном с сумкой по диагонали груди (ну, с ремешком сумки) и протянул мне руку: – Топоров. Я не стал напоминать ему, как он в 2002-м написал ошибочную и злую рецензию на мои тюремные рукописи. И из благородства, и потому что был счастлив. Жена беременна, ОМОН бьет говнюков, пришедших наброситься на меня, что человеку еще нужно? В такие моменты человек отходчив, благодушен».
Счастье, это когда государство бьет не тебя, а за тебя. Лимонов и хотел, строго говоря, счастья, и себе и всем русским, хотел, чтобы государство било не русских, а «за русских». И когда государство начало худо-бедно «бить за русских» превратился практически в охранителя, а для некоторых так и вовсе в столп режима. От инстинктивной тяги либерального (независимо от политического направления) интеллигента быть всегда любой ценой против государства он был совершенно свободен.
Так или иначе, моей работой в это время было Лимонова обличать, упрекать, разоблачать. Что я и делал, честно говоря, без всякой злобы и страсти, поскольку интуитивно оставалось ощущение, что по сути мы делаем общее дело. Мы – за русских, Новороссия по обе стороны Урала однажды будет, а МиГи все-таки сядут в Риге. Одни нагуливают себе вес в оппозиции, другие в охранителях, но главное, чтобы именно вес русских увеличивался делением и почкованием со всех сторон. Когда Лимонов почувствовал, что сможет максимизировать свое политическое влияние на противоположной стороне политического поля (ушел по каким-то причинам горячо его ненавидевший Сурков, пришел благосклонный Володин), он эту оппозицию спустил в унитаз и правильно сделал.
В 2013 году на какой-то момент я оказался большим «оппозиционером» чем он. Дед неожиданно набросился на выдвигавшегося тогда в мэры Навального. А надо помнить, что в этот момент Навальный флиртовал с нацдемами, ходил на русские марши, смело выступал против нелегальной миграции и вообще выглядел респектабельным либеральным вариантом для русских националистов. И вдруг Лимонов начинает его разоблачать как фальшивку и проклинает на чем свет стоит. Меня это страшно разозлило и я написал несколько раз что-то резкое, если я ничего не путаю, Лимонов даже забанил меня в твиттере. Прошло меньше года и кто был прав в оценке Навального показало время и сам Навальный. Прав был не я. Перед нами был обычный политический украинец, который и расчехлился в соответствующий момент, показав свою стопроцентную внешнюю подконтрольность.
В 2014 году началась Русская Весна и всё остальное стало неважно. Как-то сами собой мы оказались рядом на боеголовке ракеты. С благословения Арама Габрелянова изумительный Борис Межуев, руководивший тогда «Мнениями» в «Известиях» собрал ударный отряд авторов за Крым, за Новороссию и за Донбасс – Проханов, Ольшанский, Прилепин, Соколов, я. Лимонов естественно оказался в его главе. Он писал очень простые и понятные тексты о том, что Крым и Новороссия – русские земли и должны быть в России, вспоминал, как именно его нацболы в 1999 году провели акцию, вывесив над Клубом Моряков баннер «Севастополь – русский город». На какие-то недели казалось, что возможно все, что почки единовременно набухли и распустились, а еще немного и Лимонов станет первым народным губернатором освобожденного Харькова.
Нацболы отправились воевать и одно время составляли заметный контингент в Луганской Республике, потом большую их часть оттуда выдавили, так как либеральные политологи пугали власть в Москве, что война там это только прикрытие «национал-радикалов» для подготовки восстания здесь.
Это был момент истины, который вскрыл главное во всех. И оказалось, что все эти определения, которые пытались налепить Лимонову в течение жизни: диссидент, нонконформист, оппозиционер, интеллигент, постмодернист, провокатор – все было козьей шелухой. Лимонов был русский. Просто русский. Все прочее значение не имеет.
У него был предельно четкий и острый русский инстинкт, который доминировал над всем остальным и столь же четкий русский интеллект, который организовывал работу инстинкта. Все девяностые и нулевые он нес знамя русской ирреденты, которое казалось со стороны совершенно не нужным довеском к оппозиционности, революционности, левачеству и прочему. Он ухитрился сесть не за что-то, а именно за русскую ирреденту. От этого своего принципа он не отказывался никогда и ни на секунду, понимал, что это «важнейшее в законе».
Его русский национализм, который каждый идиот теперь прописывает в формулировках «люблю Лимонова несмотря на его национализм», был естественным продолжением его чувства жизни. Нация это естественное сообщество которого ты не выбираешь и в котором осуществляешься как свой среди своих. Со своим даром «жить по природе» Лимонов не мог не быть националистом, так как это значило бы отречься от своего.
