Я вдруг почувствовал, что кто-то трогает меня за плечо. Повернув голову, я увидел стюардессу.
— Сэр, — она наклонилась ко мне, — мы должны кое-что сообщить вам, это касается вашего друга.
— Моего друга?
Сперва я не понял, о ком речь. Но потом сообразил, что она имеет в виду Чарли. Она была не одна, рядом стояли другая стюардесса и мужчина из обслуги. И все трое не улыбались. Я смутно припомнил, что несколько минут назад возникла какая-то суета, когда кто-то из них явился забрать поднос Чарли, но я был увлечен своим рассказом и не обратил внимания. В общем, они довели до моего сведения, что хотя точное время установить невозможно, если только на борту не найдется врач, но по меньшей мере уже минут десять, как Чарли мертв.
Инфаркт, разумеется. А что же еще.
Авиакомпания разобралась с ситуацией весьма деликатно, надо заметить. Через неделю после того, как я вернулся домой, мне прислали письмо с некоторыми пояснениями, и это было приятно, очень приятно. Они написали, что проблемы с сердцем у Чарли Хейворда начались десять лет назад — финальный инфаркт был третьим, — так что известие о его смерти не стало полной неожиданностью для его жены, хотя, естественно, она убита горем. У Чарли две дочери, обеим уже за двадцать. Его тело из Сингапура отправили обратно в Сидней, где он был кремирован. Однако, прежде чем вынести Чарли из самолета, требовалось сначала выпустить всех пассажиров, и Чарли временно оставили на своем месте. Его накрыли одеялом, а мне предложили пересесть в служебное помещение, рядом с кухонным отсеком, но я отказался: «Нет, спасибо, все нормально». Я счел, что это будет грубо и неуважительно по отношению к Чарли. Может, вы назовете это глупыми фантазиями, но у меня было такое чувство, что мой сосед был бы рад, узнай он, что я не бросил его.
Бедняга Чарли Хейворд. Когда я принял решение возобновить контакты с миром, он стал первым человеком, с которым мне удалось поговорить. Не слишком блистательное начало.
Но я верил, что все еще образуется.
3
В Сингапуре я вышел из самолета последним. Пока они поднимали и уносили Чарли, я перебрался на другое место, затем салон полностью опустел, а я все сидел. На меня навалилась депрессия. Без всяких сомнений, это была она. К приступам депрессии я уже успел привыкнуть и научился их распознавать. Они напоминали мне о фильме ужасов, который я видел в детстве по телевизору. Героя запирали в потайной комнате огромного старого замка; главный негодяй нажимал на рычаг, и потолок в комнате начинал медленно опускаться. Все ниже и ниже, грозя раздавить героя. Я испытывал примерно то же самое. Конечно, депрессия не расплющивала меня в лепешку, но что-то близкое к тому имело место: она тяжким грузом ложилась на плечи, лишала свободы движений, парализуя меня. В первые минуты я физически не мог пошевелиться, меня словно пригвождало к месту. И ведь заранее не знаешь, когда ее ждать. Приступ могло вызвать что угодно. Тогда в самолете его вызвало тяжкое похмелье своего рода: я так долго прожил один — невыносимо долго — в нескончаемой тишине и отсутствии контактов с людьми (прямых контактов, без помощи технологий), что, когда я жадно набросился на Чарли, беззастенчиво вывалил на него столько слов, хлынувших бурным потоком из открывшихся шлюзов, этот шаг привел к катастрофе (косвенным образом, вероятно, но все же), и мои нервы не выдержали, я сломался. Погрузившись в безмолвную неподвижность, я ничего не видел и не слышал. Наконец я сообразил, что стюардесса тихонько трясет меня за плечо, — и, по-моему, это была та же стюардесса, что сообщила о смерти Чарли.
— Сэр, — участливым тоном сказала она, — сэр, мы должны попросить вас покинуть самолет. Уборщикам надо приступать к работе.
Склонив голову набок и не проронив ни слова, я медленно, будто в трансе, поднялся. Потопал по проходу через салон бизнес-класса, потом первого класса, а затем по рукаву, ведущему в зал прибытия. Стюардесса сначала шла за мной, спрашивая, как я себя чувствую и не надо ли меня проводить. Не помню, что я ей ответил, но, очевидно, мой ответ успокоил ее настолько, что она предоставила меня самому себе.
Не могу точно сказать, что я делал до того момента, когда обнаружил, что сижу в кафе, маясь от душной липкой жары, а вокруг меня раскинулись магазины с привычными названиями, сплошь международные бренды, и по этим магазинам бродят толпы пассажиров, ошалевших от смены часовых поясов; с отрешенностью лунатиков они двигались между полками, стойками и вращающимися витринами, глядя на товары остекленевшими незрячими глазами. Я посмотрел на свою чашку, в нее был налит капучино. Выходит, я заказал кофе и оплатил его. Сунул палец за воротник рубашки, чтобы вытереть скопившийся пот. И в этот момент наткнулся взглядом на фигуру, выделявшуюся в толпе сомнамбулических покупателей. Это была молодая женщина лет двадцати пяти, вроде бы совершенно обычная, но любопытно то, какой она предстала передо мной в самое первое мгновение. Я не могу похвастаться особой духовностью, но прежде всего мне бросилась в глаза — или примерещилась — очень яркая цветастая блузка, в которую была одета девушка. Наверное, этот взрыв цвета и привлек мое внимание, вырвав меня из тьмы депрессии, — девушка походила на призывно горящий маяк. Но когда я к ней пригляделся, оказалось, что одежда у нее обычных расцветок, а свечение, которое я увидел, исходит от нее самой, вокруг девушки словно сияла аура. Скажете, бред? Пока я неотрывно смотрел на нее, аура поблекла и исчезла, но все равно в этой девушке было что-то неотразимое, она буквально приковывала к себе взгляд. Во-первых, тем, что в отличие от окружающих, которые, похоже, окончательно впали в состояние гипноза и шевелились еще медленнее, чем раньше, девушка перемещалась по аэропорту вполне целеустремленно. Правда, к какой именно цели она стремилась, оставалось загадкой. С напускной невозмутимостью девушка переходила от одного магазина к другому, но она так часто и настороженно оглядывалась — явно вопреки собственным намерениям, — что сначала я принял ее за магазинного воришку. Однако в магазины она не заходила, и эту теорию пришлось отбросить. Одета она была скорее по-мужски, в джинсы и голубую джинсовую крутку, казавшуюся лишней при такой жаре, плюс короткая мальчишеская стрижка, что лично я считаю очень сексуальным. (Так же выглядела Элисон — сестра Криса, Элисон Бирн, — хотя, когда я ее видел в последний раз, лет пятнадцать назад, она уже отрастила волосы.) У этой девушки волосы были рыжеватыми, — если не ошибаюсь, такой оттенок называется «клубничная блондинка». Похоже, она подкрашивалась хной. Но самой важной деталью была все же куртка, и очень скоро я заподозрил, что девушка что-то прячет под ней. Я следил за девушкой минуты две, этого времени ей хватило, чтобы заметить мое пристальное внимание, граничившее с наглостью, и она сверкнула в мою сторону встревоженным, сердитым взглядом. Смутившись, я уставился на свою опустевшую кофейную чашку и попытался сосредоточиться на чем-нибудь другом — например, на объявлении, звучавшем по внутреннему радио: «Добро пожаловать в Сингапур. Напоминаем нашим уважаемым транзитным пассажирам, что курение в здании терминала строго и повсеместно запрещено. Благодарим за понимание и желаем приятного дальнейшего полета». Когда я опять посмотрел на девушку, она поймала мой взгляд и на этот раз двинула ко мне, ловко огибая скопления пассажиров, дрейфовавших, как льдины. Добравшись до моего столика, она встала надо мной и спросила:
