думал, что, может быть, увидит зайца или спугнет его. Дошел до пня, глядь, перед ним по ту сторону болота красное здание, большое, красивое; только все окошки кривые, и двери тоже. Удивился он: кажется, все эти места как свои пять пальцев знает, и вдруг — такое здание! Брат вздумал перейти болото, чтобы заглянуть в дом, — народу там не было видно — а потом пойти за мной.
— Эх, жаль, — сказал я, — что он не перебросил кусочек стали[12] или не выстрелил через здание, — ружье-то у него, верно, было с собой. А то, когда вы собрались вернуться, вероятно, все уже исчезло?
— То-то вот! — отозвался Матиас. — Будь я на его месте, я бы сейчас выстрелил прямо в этот самый дом, а брат совсем растерялся. И вот послушайте, дальше еще хуже вышло. Когда брат добрался до середины болота, он попал в такую толпу, что еле мог протискаться. Все были без курток и все шли на север. Но брат дальше холма не добрался, — они сбили его с ног, и он так и остался на месте до вечера, когда сестры погнали домой корову. Глядят — он лежит, кулаки сжаты у самого носа, и весь синий, а на губах пена. Перепугались они здорово, приволокли его домой, положили на лавку и позвали меня.
Взглянул я — вижу дело плохо. Одно только оставалось: снял я со стены ружье заряженное и дал выстрел вдоль над братом. Он и не шевельнулся, лежит пластом, как мертвый.
«Ну, — думаю себе, — надо взяться по-иному». — Пособите, девки! — говорю сестрам. — Надо положить его туда же, откуда взяли, иначе толку не будет. — Так мы и сделали, положили его у холма, и я во второй раз выстрелил над ним. Ну тут, небось, очухался! С места вот не сойти — вскочил, как будто что его подняло! Выпучил глаза и глазеет вокруг, как шальной; мы даже испугались. Привели его домой, а ему все не лучше, и такой стал дурной, что не поверите. Встанет и стоит, выпучив глаза, точно они у него выскочить хотят. Ни он займется чем-нибудь, ни он поговорит о чем; разве уж с ним заговорят. Испорчен он, значит, был. Ну, потом все-таки помаленьку сошло с него; тогда он и рассказал нам, как все было. Так вот чего я навидался! — заключил Матиас.
— А домового ты никогда не видал? — спросил я.
— Как не видать! — убежденно ответил Матиас. — Это еще было в нашем доме, в Ласкеруде, у отца с матерью; у нас водился домовой. Раз, мы ребята уж полегли все, а старику работнику понадобилось выйти зачем-то во двор. Месяц светил вовсю; глядит — на овинном мосту сидит парнишка и болтает ногами, глядя на месяц; так загляделся, что и не видал работника. — Иди домой, спать ложись, Матиас! — говорит работник; он думал, что это я. — Нечего сидеть тут, выпуча глаза на месяц; поздно уж! — Глядь, а парнишки и нет. Пришел он домой, — я храплю давно.
А в другой-то раз я сам видел его. Я тогда уж конфирмован был. В субботу, после обеда, ездил я в город за досками и вернулся этак чуть навеселе. Пришел и лег. К вечеру встал, поел немножко, — в голове еще шумело. Отец и говорит мне: «Ты прежде чем опять спать завалиться, задай на ночь корму Буланке. Других никого дома нет; гуляют».
Я сперва заглянул в конюшню к Буланке; он тихонько ржал; потом полез на сеновал взять охапку сена. Хвать, — сцапал два длинных уха, точно у собаки, а сейчас же увидал и два глаза, — словно угли горят… Так и впились в меня. Я и вообрази себе, что это собака, взял, да как швырну ее вниз, в подовинник; так и шлепнулась. Потом задал Буланке корму и пошел в овин, да взял с собой палку от старых грабель, чтобы выгнать собаку. Шарил, шарил по всем углам, — кажется, ласка и та бы не проскользнула, нигде такой дыры нет, а собаки и след простыл. Собрался я выходить, вдруг словно кто мне ноги подкосил, так я кубарем и скатился по мосту до самого конца. Никогда еще так лихо не скатывался! Встал на ноги, гляжу — он в дверях конюшни стоит и так и покатывается, даже красный колпачок на голове прыгает.
И так во весь путь Матиас без умолку повествовал о карликах, лесных девах и домовых. Когда же мы добрались до Кульрудса, где перед нами открылась залитая лунным светом равнина Верхний Ромерик, я отпустил своего проводника. Теперь я мог определить свой путь по лежащим внизу церквям, да и самая местность эта была мне довольно знакома по былым охотам. Надо прибавить, что до цели своей я добрался вполне благополучно, — ни домовой со мной никакой штуки не сыграл, ни лесная дева не провела.
Озе-Гусятница
Жил-был король, а у него было столько гусей, что надо было приставить к ним особую пастушку. Звали ее Озе; так и прозвали ее — Озе-Гусятница. А еще жил-был английский принц, который странствовал по белу свету, чтобы найти невесту. Озе взяла да и села на дороге, где ему ехать.
— Это ты тут сидишь, крошка Озе? — спросил принц.
— Да, я; сижу, заплатки кладу да поджидаю английского принца.
— Нечего тебе его ждать; не про тебя он, — сказал принц.
— Чему быть, того не миновать. Если ему быть моим, так и будет моим! — ответила Озе.
А во все страны и государства были разосланы живописцы списывать портреты с самых красивых принцесс, чтобы принц мог выбрать себе невесту. Вот одна ему понравилась, он посватался к ней и очень обрадовался, когда она согласилась стать его невестой. Но у принца был камень, который всегда лежал у него возле кровати и знал все на свете. И вот, когда принцесса явилась, Озе-Гусятница сказала ей, что если у нее когда-нибудь раньше был другой жених, или если вообще за ней что-нибудь водится, чего она не хочет выдать принцу, то она не должна переступать через камень, который лежит перед кроватью.
— А то камень все расскажет принцу! — сказала Озе.
Закручинилась принцесса и стала просить Озе, чтобы та вечером пошла лечь на кровать
