теперь должна была быть еще хуже, кочковатее от ноябрьских холодов; я и пошел на новую просеку в лесу, к ближайшей лесной хижине на горном кряже, повыше церкви. Там я захватил старика охотника Матиаса, а тот сейчас вызвался проводить меня ближайшей тропой через кряж. Сборы его были недолги: заложил за щеку жвачку — и готово.
Вечер выдался чудесный. На западе еще горела зимняя вечерняя заря. Легкий морозец сообщал воздуху ту приятную свежесть и чистоту, которые так красят у нас ноябрьские дни. От ручейка подымался пар и оседал инеем на деревьях, превращая ветви в серебряные кораллы.
Шли мы бойко, и у старика после доброго глотка из моей дорожной фляжки развязался язык.
Болтал он обо всем: об охоте и охотниках, о том, как несуразно выходит, что Оле Медник из коренных гьёрдрумцев позволяет себе вдруг ставить свои западни для птиц в Сольберге; потом он поведал мне о девятерых медведях, которых он, Матиас, будто бы застрелил, и еще многое, — всего и не припомнишь.
Когда мы наконец спустились в долину, дневной свет совсем погас, только месяц, как раз вставший на горизонте, бросал свой неровный свет на вершины деревьев. Проходя мимо опустелой пастушьей хижины, мы наткнулись, должно быть, на свежий заячий след, так как собаки начали рваться с веревки.
— Ну, теперь держись, веревка! — сказал Матиас, изо всех сил сдерживая свору. — Тут что-то неладно.
— Пожалуй, ты прав, — сказал я. — Темновато, а будь луна повыше над лесом, вот залились бы!
— Да, да, пожалуй! — продолжал он, опасливо оглядываясь на горную площадку. — Но, говорят, лесная дева держится в этих местах в эту пору.
— Вот как! Уж ты не видал ли ее?
— Нет, в этих местах ни разу не случилось.
— А где же? — полюбопытствовал я. — Так ты вправду веришь в злых духов?
— Как же мне не верить, коли об этом в Писании сказано? — ответил он. — Когда Господь низверг с неба падших ангелов, некоторые угодили в самый ад. Но те из них, которые были не так уж грешны, остались в воздухе, в воде и под землей. Да и я сам часто слыхал и видал кое-что в лесах и в полях.
— Так расскажи же, Матиас! Дорога дальняя! — попросил я.
— Коли хотите, расскажу! — И Матиас начал: — В первый раз, как мне пришлось познакомиться с лесной девой, было мне всего лет восемь-девять, а случилось это на большой дороге между Бьёрке и Му. Я шагал по дороге, — отец куда-то послал меня, — вдруг, посреди болота направо от дороги, вижу, идет девушка, красивая такая. Вот как сейчас гляжу на нее. Светло тоже было, как теперь. На ней была темная юбка, на голове светлый платок, и такая она была красивая! А шла себе посередине болота, точно и дела ей не было ни до трясины, ни до окон. Я все смотрел на нее, пока шел по дороге; потом мне пересек дорогу горный кряж и закрыл ее от меня. Тут мне и пришло в голову, что неладно же человеку шлепать по болоту; надо взойти на кряж и окликнуть ее, сказать, что она сбилась с дороги. Я взобрался на кряж — ан впереди только один месяц, да на болоте вода поблескивает. Тут-то я и сообразил, что это была лесная дева.
Хотя мне лично и сдавалось, что тут можно было допустить и иные предположения, я предпочел оставить их про себя, предвидя, что мои доводы не поколеблят веры Матиаса, а только завяжут ему рот, и я лишь спросил его, не видал ли он еще чего-нибудь в этом роде.
— Еще бы! Чего-чего я не навидался, не наслыхался тут в лесу и в поле! — сказал Матиас. — Не раз слыхал, как тут кто-то клялся, лопотал, пел; слыхал и такую чудесную музыку, что и не описать. А раз я пошел на тетеревов — так, должно быть, в конце августа, потому что черника уж поспела, и брусника чуть закраснелась, — и сижу возле самой тропинки меж кустов, так что мне всю тропинку видно и еще небольшую ложбинку в кочках да в вереске; там же внизу было много темных овражков. Вот слышу, тетерка закудахтала в вереске, я начал подсвистывать и думаю: «Только бы ты показалась, тут тебе и конец». Только вдруг слышу позади себя на тропинке шорох какой-то. Оглянулся — по тропинке двигается старик и — такое чудо! — как будто с тремя ногами, — третья-то болталась между двумя другими. И сам он не шел, а точно плыл по тропинке; плыл-плыл и скрылся в одном из овражков. Я сейчас же догадался, что не я один видел его: из-за кочки выглянула тетерка и, вытянув шею и наклонив голову набок, начала подозрительно коситься в ту сторону, где скрылся старик. Но я тут зевать, конечно, не стал, живо приложился и — бац! Она растянулась и забила крыльями.
Да, так-то было дело. А еще раз — случилось это в самый сочельник, вскоре после того, как я видел лесную деву на болоте, у большой дороги — мы с братьями катались на салазках и валяли снегура возле маленькой горки, а место то было, скажу я вам, не совсем чистое. Вот, играем мы, возимся, как все ребятишки; свечерело уже; младший братишка, — ему было так года четыре-пять, не больше, — пуще всех визжал и хохотал от радости. Вдруг в горке как заговорит: «По домам пора!» Как бы не так! Мы остались; по нашему было еще рано. Только немного погодя опять слышим: «Живо по домам!» «Слушайте, — говорит младший братишка, — ума-то у него только на это и хватило. — Вон, в горе говорят, что нам домой пора!» А мы себе опять как будто не слышим, возимся. Но тут в горе так рявкнуло, что у нас в ушах зазвенело: «Пошли домой сию минуту, не то я вас!» Мы как зададим стрекача, одним духом до дверей домчались.
Еще раз, — но это было уж долго спустя, все мы уж выросли, — в воскресенье, на заре, приходим с братом домой; мы ночью рыбу ловили. Слышим, собаки так и заливаются на Солбергском лугу; там было много собак. Я очень устал, пошел и завалился спать, а брат сказал, что погода больно хорошая, и ему хочется пойти послушать собак. Только лай-то вдруг сразу точно оборвался. Брат двинулся дальше, —
