и установить солнечные часы на Храмовой горе. И хотя с тех пор прошло почти полвека, старик оставался уверен, что предводители Вакфа[49] помнят его отказ и убьют его, как только им представится такая возможность.
Страхи старого мастера восходили к событиям, имевшим место в самом начале столетия. Среди мусульманских законоучителей разгорелся тогда острый конфликт по поводу точного времени полуденной молитвы, и шейх Нимер Эфенди счел, что наилучшим средством его разрешения явится установка на Храмовой горе солнечных часов — по образцу тех, что были установлены в Махане-Йеѓуда. Но еврейский мастер придерживался запрета на восхождение на Храмовую гору, и ни обещанные ему тридцать тысяч наполеондоров, ни льстивые слова о том, что его поступок послужит сближению сынов Израиля и сынов Ишмаэля[50], не поколебали его решимости. Когда дело дошло до угроз, он бежал из города и по совету раввина Йосефа-Хаима Зонненфельда[51] втайне от всех поселился в Петах-Тикве. С тех пор он ни разу не приезжал в Иерусалим.
Итак, отец вернулся из Петах-Тиквы с пустыми руками, однако там его постигло неожиданное откровение. Когда он в поисках старого мастера ходил по улицам этого поселения, его внимание привлекли эвкалипты, и ему вдруг стало ясно — яснее некуда, — что мы на протяжении многих поколений ошибочно исполняли заповедь о четырех растениях[52], используя в качестве «речных аравот», о которых говорит Тора, ветви малоприметного растения, тогда как в действительности Тора говорит о дереве, которое теперь называют эвкалиптом.
Мать поставила на стол перед отцом тарелку перловой каши и стакан с компотом из чернослива. Она не отреагировала на его сообщение, но, когда весной, примерно через месяц после поездки в Петах-Тикву, отец пропал, мать сказала офицеру полиции, расследовавшему его исчезновение, что она уже в тот вечер заметила, что ее муж повредился рассудком от чрезмерной усталости или из-за дальней поездки в незнакомое место. При этом, добавила мать, она была совершенно уверена, что ее муж скоро придет в себя, стоит ему как следует выспаться и отдохнуть.
Поздним вечером, через три дня после своего исчезновения, отец вернулся домой. Раскрасневшийся от долгого пребывания на солнце, он привез с собой чемодан, наполненный завернутыми во влажную материю ветвями эвкалипта и ивы. В его взволнованном рассказе о богатой источниками земле и о насаженных прямыми рядами цитрусовых деревьях выделялись высокие эвкалипты, кора которых подобна человеческой коже и вокруг которых роятся осы и пчелы. Корка ссохшейся грязи на его ботинках свидетельствовала о пережитых им приключениях.
Мать неподвижно сидела на стуле, как будто чем-то пристыженная и бессильная перед лицом внезапной перемены, случившейся с ее мужем.
— Человек — странная машина, — пробормотала она наконец, ни к кому не обращаясь, и снова умолкла. Прошло еще какое-то время, и она сообщила, что, конечно, сходит в участок сказать полицейским, чтобы они прекратили поиски, хотя и не представляет себе, как будет извиняться перед дежурным сержантом.
Когда мать вышла, отец заявил, что полицейским нет до ее переживаний никакого дела, поскольку все они заняты сейчас борьбой с черным рынком. Какая им разница, вернулся ли в свой загон потерявшийся агнец? Затем, рассеянно улыбнувшись, отец сказал, что им найдены бесспорные доказательства сделанного им открытия, и попросил меня принести трактат «Сукка»[53].
— Какое из ивовых растений именуется арава и какое цафцафа? — зашептал отец, водя пальцем вдоль строк. — У аравы ветвь красна, лист удлинен, край листа гладок. У цафцафы ветвь бела, лист кругл, край листа подобен зазубренной кромке серпа.
Отложив книгу на диван, отец достал из своего чемодана две ветки и попросил меня сказать, какая из них кажется мне, в свете только что прочитанного им, веткой аравы и какая — цафцафы. Мой ответ вызвал его радостный возглас, и он торжественно объявил, что теперь его правота доказана несомненно, поскольку даже ребенок не может ошибиться в опознании этих растений. Вслед за тем отец сообщил, что завтра же после молитвы зайдет к раввину Исеру-Залману Мельцеру[54], чтобы рассказать о своем открытии.
3
Назавтра отец вернулся к полудню с горящим лицом и стал без устали ругать «паскудного раввина». Мать, озабоченная положением дел в лавке, попросила его надеть фартук и, притопнув по полу, дала ему понять, что он должен следить за своим языком в присутствии посторонних.
Когда лавка опустела, отец рассказал, что раввина Мельцера не было в ешиве, в связи с чем ему пришлось отправиться к раввину Боймелю в Шаарей Хесед[55]. Тот принимал пожилую женщину, вдову скончавшегося в начале сороковых руководителя важной иерусалимской ешивы. И поскольку рав Боймель не хотел оставаться с женщиной наедине, дверь его кабинета была приоткрыта, так что отец невольно услышал, с каким вопросом пришла к нему посетительница. Ей было важно узнать, не будет ли капля воды, свисающая с крана кипятильного бака после того, как из этого бака налили горячую воду в стакан, обладать статусом «открытой воды»[56]. Раввин долго справлялся в книгах, лежавших у него на столе, и, не сумев найти в них исчерпывающего ответа, взобрался по приставной лестнице к верхним полкам своего книжного шкафа. Спустившись оттуда с кипой респонсов, он снова погрузился в чтение и размышление, а затем сказал посетительнице, что перед повторным использованием кипятильного бака ей следует сливать небольшое количество воды — вместе с висевшей на кончике крана каплей. Он также похвалил женщину за заданный ею вопрос, отметив, что великие мужья Израилевы порицали в своих святых книгах тех, кто возымел дурное обыкновение пренебрегать указанием мудрецов не использовать «открытую воду», в которой, как мы знаем из Талмуда, змеи могли оставить свой яд.
Когда старушка наконец удалилась, рав Боймель протянул отцу свою мягкую влажную руку и попросил, чтобы тот показал ему курицу, которая, очевидно, находится в его закрытой кошелке. Отец, улыбнувшись, ответил, что он пришел к раввину не с курицей, а с важным для всего еврейского народа вопросом. Вслед за тем, выложив на заваленный книгами стол ветви эвкалипта и ивы, он поделился с раввином своим открытием.
Терпения раввина Боймеля хватило ненадолго. Едва ознакомившись с умозаключениями отца, он категорически заявил, что Рамбам[57] однозначным образом утверждает, что точное знание четырех растений, о которых говорит соответствующая заповедь Торы, передано нам прямой традицией от учителя нашего Моше[58] и что народ Израиля издревле использует в числе этих растений известные нам ивовые ветви. Обнаружив, что его слова не произвели на отца никакого впечатления, раввин поинтересовался, как его
