В основном он притерпелся к фоновой тупой боли в груди, научился с ней жить, временами почти переставал замечать. Иногда она ныла сильнее. Особенно осенью, когда питерская погода начинала испытывать нервы каждому и без наличия повода для приема антидепрессантов. А уж при такой дыре в душе кровоточить начинало с последними числами октября, пронизывая все существо экзистенциальной тоской. Поздняя осень и зима были Лексу невыносимы. Иногда чуть дышал от накатывающего самоедства и чувства утраты. Становился угрюмым, язвительным, несносным. А потом наступал январь, за ним февраль и ничего, отпускало. И жить хотелось, и оптимизм возвращался, он прятал в подвал причину своих страданий на несколько месяцев, а случалось, и на пару лет.
Самые страшные провалы случались, когда он получал новости о ней. Сначала дошел слух, что Альбина поступила на худграф. Лекс выяснил адрес и изменил свои маршруты, чтобы проезжать мимо. Он всматривался в прохожих, испытывая тяжелое чувство непреодолимости этих стен, за которыми она жила и училась, не подозревая об ищущем взгляде человека из прошлого, перескакивающем с лиц прохожих на окна и обратно. Она не попалась ему ни разу. В итоге он таки довыделывался, кончилось тем, что вписался в бампер впереди идущей тойоты. Разбил лоб и повредил запястье. Разозлился, ездить перестал, даже начал избегать этого поворота, но даже много лет спустя миновал это место с замиранием сердца и косил взглядом на тротуар.
Другой раз матушка ляпнула, что у Альбины умер отец, и он две недели жил в лихорадке: принести соболезнования или нет? Пока колебался, уместное время ушло.
Потом у него самого умерла мать. Было так тошно, что мозг в качестве спасения подсунул лекарство — написать или позвонить, получить поддержку, не откажет же она. Пожалеет, у нее ведь теплое сердце. Гордость удержала. После того периода Алекс сел и отключил себе возможность поиска в интернете по всем запросам, связанным с ее именем и фамилией. Тогда в соцсетях страниц у нее еще не было.
И все это время он в действительности ничего о ней не знал и намеренно избегал новостей. Все друзья и родня понимали: нельзя затрагивать эту тему. Может, ничего не будет, а может долбануть запой или очередной экзистенциальный кризис.
Почему же он так глупо нарушил собственные правила безопасности, выстраданные кровью? Да потому что самоуверенный идиот! Как он теперь на себя злился!
С предыдущего приступа прошло уже три года. Он не вспоминал о том, что где-то по земле ходит та самая, что ему не принадлежит, даже думал, черт побери, что влюбился! Жил, дышал, радовался, ссорился, был счастлив и думать забыл о своем потайном подвале, над которым уже почти выстроил здание новой жизни. Его отпустило! Как это было прекрасно. Иногда он мысленно прикасался к воспоминаниям о ней и ощущение было, как будто трогаешь застарелый шрам, заросший свежей, нежной кожей. Не сгладится и не исчезнет никогда, но больше не болит. Господи, больше не болит! Мучил только страх сорваться.
А потом одно за одним. Расставание, которое вызвало в душе только эхо между холодными стенами. Ничего. Ноль эмоций. А он-то помнил, как потерял любовь в прошлый раз, и это было совсем иначе. Лекс по привычке прикоснулся к шраму и снова не ощутил никакой боли. Пошел по проторенному пути классного парня, которому рады во многих постелях. И ничего, полет нормальный.
Казалось бы, живи да радуйся. Но когда ты столько лет проводишь в неконтролируемом дрифте от кризиса к кризису, жизненно необходимо убедиться в том, что здоровье тебе не показалось, что свобода не приснилась, а прошлое действительно надежно и окончательно отпустило. Посмотреть в ее глаза и ощутить пустоту и равнодушие.
А тут Данилов со своим напоминанием, которое острой иглой кольнуло в сердце. Заболит? Нет, в душе было тихо, неприятно пусто, как будто из комнаты, где когда-то было не протолкнуться от важных и дорогих вещей, вынесли все, вплоть до пыли на полу. И Лекс решил, что это знак. Он быстро все спланировал, чертов наркоман. Каким же хитрым бывает зависимый разум! Семена он позвал в тот день специально, знал, что накануне возможного приступа друг не оставит его в одиночестве. Намеренно напоил. Сейчас уже было ясно, что он искал лазейку, что все это была не проверка, а обходной путь вокруг выстроенных заслонов. И понял Лекс, что наделал, только когда увидел это фото. Но обратного пути уже не было.
То, что хранилось в том глубоком подвале, уже под землей, закатанное сверху в бетон, яростным взрывом вырвалось наружу и смело все, что было настроено сверху. Сознание затопила ревность, боль, обида и животная тоска. Как он по ней скучал!
Перед его глазами в адреналиновой лихорадке расплывался ее повзрослевший образ, боже, какая красивая… сердце останавливается! И какого-то мужика. Обыкновенного. Просто мужика. А ее достоин был только супермен, раз уж он сам в пролете. И теперь он сидел, трезвый, голодный, и его тошнило от невыносимого ощущения ревности и досады. Что-то вновь нестерпимо давило на солнечное сплетение, и он едва дышал.
– Просто это депрессия, – произнес он вслух, – непрожитые детские травмы. Психосоматика, – он ударил в грудь кулаком, но легче не стало.
В голове вертелись слова Семена «разочаруешься за полчаса». А что? Ведь это шанс! Все сказанное звучало логично, и подступающий вместе с окончательной трезвостью ужас грядущих сердечных страданий не оставлял выбора. Его точно ждет ад, а если Семен прав, то это освободит его раз и навсегда. Вольский встал. Сгорел сарай, гори и хата. И он с одержимой энергией уселся за комп.
Через час он сидел и тяжело дышал. Вот он зараза все-таки. Знал себя, поганец, знал и защитился так, что черта с два вскроешь этот фаервол! Но если кто-то и был в этом круче Алекса, так это он же, спустя несколько лет практики, учебы и инноваций. Он знал ход своих мыслей, знал, как предусмотрел защиту от собственной хитросделанности, и вот, глубоким утром, когда вся чертова ночь прошла в труде и рефлексии, он снова сидел перед открытой поисковой строкой той самой соцсети, с занесенным курсором и решался нажать. Сидел, сидел. Встал, прошелся по комнате, с отчаянным мычанием потер усталое, колючее лицо, умылся, запустил кофемашину.
– Ну давай, твюмть, че ты трус-то такой? – злился он на себя. – Ты же все уже видел!
Он зарычал, сел и долбанул пальцем по кнопке мыши, запуская поиск. Даже миниатюра ее аватарки в кружке сантиметр диаметром заставила сердце пропустить удар. Ну или так показалось. Решительный клик. Позорище какое, сидит, трясется, как шлюха у венеролога.
Вот. Снова это фото, только теперь на большом экране, так крупно, что можно поры разглядеть на щеках того мужика. Лекса передернуло от ненависти, и он перевел взгляд на ее лицо. Такое родное и такое незнакомое. Перевел и замер, всматриваясь в каждую черточку портрета той самой женщины.
Альбина выросла очень похожей на мать. Алекс с детства помнил высокую, элегантную, стройную женщину. Когда она входила в класс на собрания, все мужики замирали. Теперь при виде ее дочери замер Алекс. С экрана она смотрела на него, слегка склонив голову набок, и нежно улыбалась сомкнутыми, мягко очерченными губами, крупными для такого типа лица, но не пухлыми, как подкачанные у косметолога «уточки», а будто нарисованными акварелью.
