Для меня она была беззащитной, трогательной, такой нежной и без меня, казалось, беспомощной. Верила каждому моему слову, шла следом, даже если было страшно или не хотелось, цеплялась за руку и шла. Мне кажется, она прыгнула бы со мной с моста, предложи я такую идею. Альбина готовила мне оладьи и булочки с корицей, приносила мне рисунки из сада. Все свои чувства и тайны она рассказывала мне. Только мне одному. Мне казалось тогда, что я знаю ее лучше, чем кто-либо. Добрую, милую, закрытую для всех и открытую для меня. Как жемчужина в ракушке. Только моя.
Я привык к дразнилкам «Тили-тили-тесто» и «Аля+Леша=любовь». И сам писал такое мелом на стенах подъезда возле ее двери. Но наедине мы об этом не говорили. Как будто все и так понятно, как будто так было всегда. Думаю, тогда никто не сомневался, что мы навсегда вместе.
– Ска, Вольский, на хрена ты это сделал!? — орал Семен. – Ты же взрослый, умный человек, ответь, НА ХРЕНА?
– Взрослый и умный… расту… прогрессирую, – бесцветным голосом ответил Лекс.
– Нормально же жил! Трахал своих баб, копал могилы, работал, – он с досады пнул пустую бутылку Джемисона.
– Де-гра-ди-ро-вал, – его взгляд проследил путь бутылки под шкаф, где она столкнулась с другой и зазвенела.
– Ты жил! А сейчас что? Ты спиться решил?
– Решил.
– Твою мать, – простонал Семен и сел на диван рядом с другом. Он сидел заросший, свесив руки с колен и глядя в одну точку, не похожий на себя. Он даже думать не хотел об этом, но человек, которого он знал таким энергичным и полным жизни, был похож на пациента хосписа, из которого жизнь вытекает на глазах. — Ну а ты как думал? Она девственница до сих пор?
– Ска, – Лекс закрыл лицо руками и завыл, – что ж ты делаешь, зараза, мне ж еще жить да жить.
– Да ты, похоже, уже отъехать собрался. – Он горестно окинул взглядом кладбище бутылок и коробок фастфуда. — Ты на этом долго не протянешь.
– Я не знаю, как жить, бро… Это не проходит. Оно как рак. Я был в ремиссии и вот. Мне пизде-е-е-е-е-ец, – он застонал, сжимая виски между ладоней.
– Да блт, – Семен зажмурился, – даже представлять не хочу.
Сказать по правде, вот так поживешь десятилетку бок о бок с безнадежно страдающим однолюбом и чудом не выхватишь фобию на предмет любви, женщин и вот этого всего. Но, к счастью, примеров подобной аномальной безнадеги в округе больше не водилось. Так что рабочая версия Семена Фадеева заключалась в том, что с любовью порядок, это просто товарищ у него поехавший.
Они помолчали, каждый по-своему прикидывая масштаб катастрофы. Не первый раз они проходили через это вдвоем. Триггернется на что-то старый друг и проваливается на дно своей души, где все выжжено в радиоактивную пустошь. Искупается в лучах самоненависти и утраты. Поупивается жалостью к себе. Через месяц снова девчонки, приводы, список грехов растет, Семен выдыхает еще на пару-тройку лет. Но никогда. Никогда он не получал такой ядреный повод для страданий. То есть вообще никогда!
Его роковая, безнадежная, единственная любовь на всю жизнь была созданием настолько неземным, что о ее личной жизни не было известно ничего и как-то даже представить было сложно, как к такой фарфоровой невинности кто-то прикоснется. И тут выясняется, что все эти годы она вполне себе жила и даже не одна. И что теперь будет с Алексом, им обоим представить было трудно. Назревал небывалый кризис… Семен решительно встал.
– Братан, послушай, я давно об этом думаю, но сам понимаешь, как такое скажешь?
Он заходил по комнате под скептическим тяжелым взглядом друга, который не ожидал ничего, кроме нотаций. Влияли они не больше, чем уровень мирового океана на толщину инея у Лекса в морозилке, но остановить фонтан нравоучений у него все равно не было ни сил, ни энергии.
– Я вот что подумал, ты ведь с ней одиннадцать лет не общался, а десять из них вообще не видел! Ты знал и любил ее юной девочкой. Девочкой, понимаешь? Ребенком! Ты сам был ребенком.
– Ага, ребенком, – хмыкнул Лекс, – 16 лет, рост метр восемьдесят пять и водка за гаражами.
– Не выделывайся! Или ты с тех пор не повзрослел?
– К чему ты клонишь?
– К тому, что за это время она выросла и стала человеком, которого ты не знаешь! Когда-то видел. Да, знаком. Но теперь… Она могла вырасти меркантильной стервой, нимфоманкой, на наркотики подсесть, черт возьми.
– Не неси ахинею, – возмутился Вольский, – уж в этом я могу быть уверен.
– Ладно, согласен, но по сути-то верно! Она может оказаться вообще любой. Сколько через твою постель прошло? Хоть одна тебе подошла? Нет! Она может оказаться как любая из них.
– Ни одна не подошла, потому что мне нужна одна конкретная, которой не нужен я!
– Да пойми ты! Ты ее себе выдумал! Сочинил светлый образ идеальной девушки в голове. Ты не знаешь ее десять лет, а уверен, что она та самая. Вы встретитесь, поговорите и окажется, что она вообще тебя не понимает. Ей не нравится то, что любишь ты, она осуждает твои взгляды, а тебе с ней скучно. Может такое быть? Запросто! Ты ее возвел на пьедестал. И-ДЕ-А-ЛИ-ЗИ-РО-ВАЛ! Гений чистой красоты. А она обычная женщина. — Семен расхаживал перед ним и страстно жестикулировал. – Я почти уверен, что ты создал настолько нереалистичный образ, что при встрече разочаруешься за полчаса.
– А если нет? — тихо проговорил Алекс, глядя в пол. – Если не разочаруюсь?
– Ну тогда тебе точно пиндык.
После его ухода Алекс еще с полчаса лежал и ловил «вертолеты». Слава богу, отцу двоих детей третий под тридцатку лет не вписывался в расписание. А то слушай его еще часа четыре… того и гляди вытошнит моралью и психологией. И так от вискаря мутит.
Он лежал и трезвел. «Заботливый родитель» выгреб из квартиры всю стеклотару пустую и полную, и теперь во всем доме из алкоголя оставался только полуторапроцентный кефир в холодильнике. Доставка алкоголь не возила, а выкатился товарищ аккурат под комендантский час. И теперь хочешь не хочешь, приходи в себя, лови абстинентный синдром и погружайся в пучину адской саморефлексии.
Чем яснее становились мысли, тем гаже делалось во рту, животе и сильнее трещала голова.
Как теперь жить? Тараном долбило в голову. Кто он? Почему не я? Почему она выбрала не меня? Разве сделает он ее счастливой? Разве сможет так любить?
Ох, ТАК любить не пожелаешь даже последней сволочи. То чувство, что когда-то наполняло его жизнь смыслом, светом, чудом, то, от чего он испытывал сильнейший восторг и острое, до дрожи счастье, теперь мучительными флешбэками возвращало его в момент своей невыносимо глупой, нелепой и чудовищно необратимой утраты, с головой погружало в сожаления о сделанном и ненависть к себе. В несбыточные сценарии, как все могло бы повернуться, не будь он таким кретином. Он не мог это пережить и отпустить совсем. Лишь научился прятать всю эту боль в глубокий подвал и приваливать хлипкую дверцу мельтешением событий, каруселью женщин и тяжелым пластом беспрерывной работы.
