понял: поэзия — это серьезно. Очень серьезно. Не легкая забава, а крик души. И поэт — не отрешенный от мирской суеты мечтатель, а боец, выразитель чаяний народных. Как говорил Писарев: «Поэт или титан, потрясающий горы векового зла, или же букашка, копающаяся в цветочной пыли...» Валериан Куйбышев еще не знал, получится ли из него поэт, «потрясающий горы векового зла», но зато теперь знал другое: с вековым злом пора кончать, пришло время. И если не можешь стихами, бейся с врагом прокламациями, горячим призывным словом, окунись в водоворот событий...
Давно ли он бродил походами Суворова, влюбленными глазами смотрел на его портрет над кроватью. Слава России была в ее победах.
В нем жил острый интерес к прошлому своей родины, к Древней Руси. Князь Олег (тот самый вещий Олег...), его сын князь Игорь, княгиня Ольга, князь Святослав, князь Владимир... Все эти люди были, были — они не миф, не выдумка. Они жили где-то у самых истоков Руси, когда византийские и прочие иноземные авторы называли русов тавроскифами. Котда славянин умирал, над ним совершали тризну, устраивали военные игры. Покойника сжигали на костре, а пепел клали в урну и ставили на распутье. Вместе с покойником сжигали и его жену. По славянскому обычаю, если хозяин отказывал в гостеприимстве страннику, дом его сжигали.
Где-то там, в туманной дали веков, жили и предки Куйбышевых, и, возможно, они тоже участвовали в походах против хазар, печенегов, половцев или же ходили с Олегом и его сыном Игорем к Царьграду... У каждого народа есть своя история, это его корни, нравственная основа, в этом его самобытность. Если бы можно было вообразить народ без истории, то такой народ был бы безнравственным, опустошенным, лишенным своей здоровой основы. Может быть, потому и исчезли целые народы, сошли со сцены: они не сумели создать свою поступательную историю. Но, наверное, все-таки существование народа без истории — дело немыслимое...
Вот о чем иногда думал Валериан еще там, в кадетском корпусе.
Он бредил историей Древней Руси и, как зачарованный, повторял строчки, заученные наизусть: «Пошел Олег на греков, оставив Игоря в Киеве. И пришел к Царьграду: греки же замкнули Судскую гавань, а город затворили. И вышел Олег на берег, и начал воевать. И повелел Олег своим воинам сделать колеса и поставить на них корабли. И с попутным ветром подняли они паруса и пошли со стороны поля к городу. Греки же, увидев, испугались и сказали через послов Олегу: «Не губи города, дадим тебе дани, какой захочешь». И остановил Олег воинов, и вынесли ему пищу и вино, но не принял его, так как было оно отравлено. И приказал Олег дать воинам своим на 2000 кораблей по 12 гривен на уключину, а затем дать дань для русских городов: прежде всего для Киева, затем для Чернигова, для Переяславля, для Полоцка, для Ростова, для Любеча и для прочих городов... Итак, царь Леон и Александр заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и ходили ко взаимной присяге... И сказал Олег: «Сшейте для Руси паруса из шелка, а славянам полотняные». И было так! И повесили щит свой на вратах в знак победы...». В этом была сладостная музыка, и воображение рисовало облик тех древнерусских воинов — они в кольчугах, в остроконечных шлемах, с копьями и секирами. Вот киевский князь Олег вешает свой багряный щит на ворота побежденного Царьграда... Потом были другие полководцы: Александр Невский, Дмитрий Донской, Петр I, Суворов, Румянцев, Кутузов. «Ничто не может противиться силе оружия российского...» — так разговаривал Суворов с солдатами. Так было всегда. Ничто не могло противиться силе оружия российского. Но за последние полвека что-то произошло: царизм второй раз терпит поражение... И недавний кадет Валериан Куйбышев перестал видеть себя въезжающим на белом коне в побежденные города врагов государства Российского.
Он понял свое назначение в жизни: самый великий враг государства Российского не за морями и долами, а здесь, в самом государстве, он внедрился во все поры общества и медленно, но верно разъедает его как ржавчина железо. И в войне с ним не может быть перемирия. Микадо и царь могут договориться, но народ с самодержавием и капиталистами не договорится никогда. Отдай всего себя этой созревающей невиданной силе, которая называется рабочим классом, как отдавали себя народу поколения российских революционеров... Стань сам частицей рабочего класса, стань рабочим, познай глубже его нужды, его неприкаянность, его надежды и разочарования...
Как все случилось? Как произошло приобщение? Почему тысячи молодых людей из зажиточных классов, из военных семей и даже из семей фабрикантов вдруг почувствовали тягу к революционным переменам? Может быть, не все из них выдержат испытание, но Валериана сейчас занимало, почему все так произошло. Словно бы люди повинуются не только своему выбору, но еще чему-то более властному, заставляющему человека действовать наперекор облюбованной ранее судьбе, отрешаются от всех житейских благ и спокойного существования. Словно некие волны время от времени окатывают общество, и оно приходит в движение.
И нет для тебя больше ни благополучия твоей семьи, ни спокойствия твоей матери и твоего отца; ты не задумываешься, сколько горя принесут им твои роковые поступки, а идешь до конца, влекомый таинственным зовом. Ты готов к любым жертвам, и ничто тебя не в силах остановить: ни тюрьмы, ни каторга, ни чахотка, ни Сибирь, ни даже постоянная угроза казни через повешение.
Ты окунулся в новый мир, совершенно неведомый твоим родителям, и этот мир стал твоим миром, единственной средой, которая и может придать смысл твоему существованию. И если бы твоя мать или твой отец спросили тебя зачем? Ты вряд ли смог бы связно и убедительно им ответить. Нужно самим выносить в себе то, что выносил ты.
Зачем? Не только затем, чтобы расквитаться за позор и за твои раны, папа. Не только за этим. А затем, чтобы в жизни не было фальши, гнета, жестокости, унижения, бесправия. Чтобы человек наконец почувствовал себя человеком, чтобы все люди были равны, чтобы жизнь наполнилась серьезным высшим смыслом, человечностью...
И он внезапно почувствовал себя бессильным выразить то, что кипело внутри у него. Все его горячие возвышенные слова не могли бы передать того бурного ощущения, когда он вдруг, почти неожиданно для себя открыл новую силу в обществе, и ему захотелось слиться с ней, самому стать этой силой.
...Он любил эти ночные часы, когда никто не мешает думать, когда можно не торопясь взвесить в уме свое поведение за
