с собою яд — и прекращается тем самым его дальнейшее действие… Вранье, выходит, страшнее? Вранье, оно как раковая опухоль, составлено из клеток-подобий, оно само может жить и развиваться. Оно может, наверное, пережить и заменить собой человека. Вот в чем ужас… Прохожев (мой знакомый) считает: жизнь, какой бы она ни была, так продуманно устроена, что ни один здравомыслящий не возьмется что-либо в ней менять. На это способен лишь крайне легкомысленный либо безумный человек. Ведь едва тронешь старую кладку, поучает Прохожев, и на тебя самого обрушится стена. А заново перестроить жизни человека не хватит. Так что вывод: пусть как было, так и будет…
Но черт подери! Я лично не могу так!
Здесь, в Яшкине, я уже неделю. Первые дни бродил по селу, знакомился с людьми. Люди все хорошие, с чистыми открытыми лицами, умелыми работящими руками. Но эти лица отвернулись от села. А руки, похоже, повисли как плети. Яшкино заросло репейником (здесь говорят — татаркой) до такой степени, что и крыш не видно. Взяться бы, покрутить сообща бурьян, прочистить наконец улицы — нет, каждый прорубает (или телом пробивает) отдельную тропинку. В чащах прячутся одичавшие собаки, бездомные кошки и прочая нечисть. Местный житель Витя Дариков (всегда вполпьяна, в треухе и резиновых сапогах на босу ногу и зимой и летом) у магазина похваляется, что без топора и на двор не ходит. Я так и вижу его горделиво восседающим на огороде с занесенным над головою топором. Шасть к нему какая-нибудь неопознанная косматая тварь, решившая, будто Витя потерял бдительность, а он, оказывается, ничего не терял и у него есть, есть чем от нее хоть не оборониться, так отмахнуться…
Плотина в Яшкине почти развалилась — никто из сидящих у магазина и ухом не новел. Мост в прошлом году рухнул — там и пальцем о палец не ударили. Осталась от моста одна трухлявая лесина, утыканная ржавыми гвоздями, по ней наиболее храбрые мужики перебираются по-обезьяньи на тот берег, в магазин. Клуб и библиотеку летом закрыли. Я спрашивал у яшкинцев, говорят, не до того было, не то окончание сева, не то начало сенокоса праздновали. Так что не взыщи, говорят, голова кругом шла, и факта закрытия не заметили.
Страшно все. Живут, словно посхоронились в самих себе, как в подполе, и не вспомнят уже: какими были? Когда и зачем надо выходить? Да и стоит ли выходить теперь вообще на свет божий?
Прошел я по селу, попросил людей собраться и поправить плотину. В двадцати четырех домах мне отказали с порога. Кто картошку копал, кто на базаре торговал, у кого запой, а кто только-только из него вышел и себя пока не помнит: да я ли это, Иваныч? Да моя ли это голова? Да что-то ей так худо, уж не обратно ли мне в запой удариться? И нет ли у тя с собой пятерки, кстати, а то я сгоняю на одной ноге!
Пришли мои ученики. И соседи: Антон, Огольцов и Дариков. Камней накатали, хворосту натащили, раствор намешали. Потом, смотрю, соседи скинулись и говорят: «Ну, Бог в помощь, Алексей Иваныч. Тебя не приглашаем, ты дилектор. Тебе сан надо блюсти. А уж тут как-нибудь и без нас… слепишь». Что ж, как-нибудь я слепил.
Звонил председателю колхоза Зарывалину. Просил леса для моста. Зарывалин удивился чрезвычайно: «Подожди, какой лес? Мы ж, считай, в стенной зоне. Да и мост по плану не предусмотрен…» Тогда я, по недолгом размышлении, позвал яшкинцев деревья у школы порубить, чтоб мост поставить. Но они так заголосили, хоть из села беги: «Да ты перекрестись сперва, Иваныч, нас за те насаждения загонят, куда Макар телят не гопял!» Я смеюсь: «А куда он их еще не гонял?» Антон на те мои слова заржал, как жеребец необъезженный: «Мы-то пытаные уже. Ты теперь спытай, Иваныч, а мы поглядим!..»
И пошел я спытать. Сначала спытал у Зарывалина. Чего, спрашивает, надо для родной школы? Угля? Дровец? Подкинем, подкинем! А про мост лучше и не заикайся — нету леса, а когда будет? А в пятом квартале будет, на шестом году пятилетки. Когда (сам понимаешь), может, и нас не будет! И опять: чего потребуется, не стесняйся, заходи…
Тогда я отправился спытать в район. Шесть кабинетов прошел, пока не добрался до первого…»
Как живая шевельнулась занавеска. Я отскочил от стола. Прислушался. Выглянул в окно. Обошел дом. Нет, то был ветер. Я вновь засел за рукопись Тарлыкова: ах, как интересно раньше всех узнать, что он там про первого насочинял!
«…Валерий Иванович Хицко (невысокий, лет сорока, в модных очках) встретил меня странной смущенпой улыбкой, крепким рукопожатием и неожиданным вопросом:
— Да что ж ты раньше не заходил? Мои говорят: нового директора в Яшкине утверждать намерены. А ты не идешь. А я тебя все жду. Жду…
Сели. Между нами стол. Я про себя: к тебе не заходят, к тебе по вызову идут, — никак забыл? И директор школы — это уровень не твой, а третьего.
— Ну? — Еще более смущенная улыбка, того и гляди покраснеет. — Рассказывай.
Я и рассказал ему все. И про мост. И про плотину. И про магазин, в котором лишь хлеб и водка. И про бурьян, до неба вымахавший. Начал о Прохожеве — Хицко поморщился:
— Он у нас у всех вот где! — И показал. (Только непонятно: то ли он у них в горле сидит, то ли уже взял за горло.) — Я тебя прошу. Мы с ним разберемся. Договорились?
— А магазин?
— Товары будут, подбросим. Жди.
— А лес для моста?
— К новому году должны три вагона подойти. Считай, ты первый на очереди. Потерпи.
Хицко посмотрел на меня сквозь квадратные очки. Понял, кажется. Усмехнулся. Я, говорит, и без тебя все знаю. Я, говорит, могу прямо сейчас позвонить и заставить силой Зарывалина выделить тебе лес. Но я помню, что у него три фермы раскрыты. И в детском саду, в Покровском, он затеял ремонт. Не спеши. Вот закончит — даст и тебе из остатков что-нибудь…
Хицко снял очки и стал ловко крутить их тонкими пальцами. Ты, говорит, если хорошенько подумаешь, то и сам поймешь: я не господь Бог. А если, говорит, ты господь, то тогда давай садись на мое место и командуй. Я ему: а можно? Он: пожалуйста, пожалуйста! И смеется. Тут звонок — Хицко за трубку, пальцем в клавишу и… Хотел, кажется,
