все понимает.
Вышли военком с шофером. Отблагодарили хозяев.
Запер Бухонько баян на крючки, хозяину отдал:
— За твой инструмент… если на специалиста попадешь, дедушка, полторы тысячи выложат.
Отнес Илья Трофимович баян в мастерскую, в сундучок спрятал, на хитрый ключ запер, потом прощаться с гостями вышел. Затарахтела машина.
— Ну, покорно благодарим.
— Не за что! Еще приезжайте… Подождите-ка! Ну…
Тронулась было машина и снова стала.
Остановил Илья Трофимович гостей, хочет дальше продолжать, а не может — волнуется.
— Я вот что надумал… — Лицо его дрогнуло, и он глухо договорил: — Баян уступить хочу!
Военком широко раскрыл глаза.
— У нас четыреста рублей всего…
— За четыреста!.. Главное, что инструмент в хорошие руки попал.
Проговорил, и вроде полегчало. Отрезал — кончено. Твердохлебовы на слово крепки.
Выпрыгнули военные из кабинки. Военком колеблется:
— Это неладно, Илья Трофимович, выходит. Вещь дорогая.
— Чего там дорогая — труд инвалидный… Тащи, Анька, баян.
Пишет расписку Илья Трофимович, руки трясутся. Не поздно еще перерешить; поторопился, мол, передумал…
Дрогнуло перо, остановилось… Оглянулся — тащит Анька баян, принимает его Бухонько и так бережно берет…
Обмакнул перо в чернильницу, дописал и расписался.
— Считайте, Илья Трофимович!
— Чего считать, не на ярмарке.
Пожали руки и уехали. Постоял у порога Илья Трофимович, посмотрел, как пылит дорога, и медленно прошел в мастерскую.
12
На старости лет Ардальон начал бриться. Причиной тому был повод смешной и, по правде говоря, малоуважительный. Случилось однажды Ардальону быть на съезде животноводов в областном городе. Народу — силища собралась, а бороды ни у кого нет. И вот стали на съезде фотографии снимать. Выбирают, понятно, для газеты самых заслуженных, которые делом прославились. Конечно, и сам Ардальон Твердохлебов — работник не последний, но на съезде он дал себе ясный отчет, что между другими делегатами ему еще гордиться нечем.
И вдруг слышит, сзади шепчутся:
— Для разнообразия того бы, с бородой…
Оглянулся — фотографы.
— Отец, на минуточку можно? Снять хотим.
И смешно и досадно старику стало.
— Что же это выходит: кого за хорошие дела снимаете, а кого за красивую бороду? А если б я бритым был, значит, вам без надобности? Эх вы, редакторы!
Фотографироваться не стал, а, уезжая из города, зашел в парикмахерскую и побрился. Только усы пожалел и оставил. Посмеялись поначалу над ним в Лысогорье, но беззлобно.
— Вот что значит — в городе побывал!
Бритый Ардальон больше походил на брата, да с годами и в характере появилось что-то общее. Стал он разговорчивее и ласковее.
Вот хотя бы сегодня, когда гости были, он ездил в город. Приехав, первым делом зашел к Илье Трофимовичу.
— Слышал, баян продал? Или деньги понадобились?
Ничего Илья Трофимович не ответил.
— Тысячу рублей давали — не продавал, а тут расщедрился — за четыреста сторговался?
— Не в деньгах дело…
— Понимаю, — усмехнулся Ардальон. — Покупатель такой нашелся, что сам отдал… через совесть.
Ардальон говорил задушевно, по-дружески.
— Ничего… Дело мастера боится: новый еще лучше сделаешь.
— Нет, брат, не возьмусь…
— Что так?
— Глаза не те стали — не управлюсь… И все одно, такого не сделаю.
Илья Трофимович махнул рукой:
— Радио себе теперь поставлю.
— И то…
13
Слухом земля полнится. Должно быть, сам военком написал про мастерство Ильи Трофимовича в газету. Народ в Лысогорье грамотный, кого не увидишь, от всех один разговор:
— Читал про себя, Илья Трофимович?
Хоть и по сердцу пришлась старику заметка (вырезал ее и в сундучок спрятал), но на людях вид делает, что трогает она его мало. Даже иной раз перечит:
— Написать-то написали, да вот не совсем правильно… Пишут: «Мастер-самородок», а какой я есть самородок, если дело на заводе постиг? Да завод-то какой! По тому времени первейший завод был… Один на всю Россию самолеты собирал! Так что «самородок» — слово здесь не подходит.
14
Побурела, посерела трава. Лес на той стороне реки ровно ковер расшитый, и тихо в нем: улетела хлопотливая птичья мелочь. Хорошо в эту пору рыбакам. Отцвела река, проголодалась рыба, на приманку стала жадной и повадливой.
По утрам морозец. Ледок под листьями похрустывает. Надевает на рыбалку Илья Трофимович старый полушубок — зябок с годами стал, но охота пуще неволи. И не то что рыба ему нужна, но уж очень он к простору привык, жаль последних ласковых дней.
Сидит он в челноке и видит, как поднимается позднее и холодное осеннее солнышко, слышит, как далеко на току второй бригады безостановочно и спокойно работает трактор. В полукилометре паром устроили, доносится оттуда гомон голосов. Паромщику работы сейчас много: хлеб колхозы везут.
Поднялось солнышко выше, расстегнул Илья Трофимович полушубок, пригрелся, а сам прислушивается, видит по солнышку — гостю показаться пора бы.
Издалека слышно жужжащий басок мотора. Вскинет голову Илья Трофимович и ждет: вот сейчас из-за той ветлы покажется… Нарастает гул, и, сверкая в лучах солнышка, над рекой пролетает почтовый самолет.
Нет сегодня клева, и не надо! Сматывает лески старик, связывает удочки и не торопясь гребет к берегу…
А вечером, когда грохочет по крыше ветер, он подсаживается к репродуктору. Доносится музыка до Ильи Трофимовича из далекого большого города, через дождь и ветер, через густую осеннюю темень. Чудно!.. И дремлется ему, и видит он солнечные дни, и сазанов, и сверкающий в небе самолет.
Тихо в избе. Спит, умаявшись за день, старый Ардальон, спит Назаровна, спит, выучив уроки, Анька.
На столе лампа пригашена. Покой… А радио играет да играет. Транслируют сегодня из городского Дома Красной Армии вечер самодеятельности.
— Сейчас, — говорит диктор, — товарищ Бухонько исполнит на баяне новое собственное произведение «Марш моряков».
— «Марш моряков»…
Кружатся, кружатся обрывки воспоминаний, и возникает перед Ильей Трофимовичем яркий солнечный день, скамейка в саду, молодой паренек с глубоко запавшими глазами.
— Он, он!.. И баян мой! — шепчет старик.
Плещется, море, кружатся над ним чайки, и быстро и верно идет советский корабль… Тихо становится над морем. Быть буре, быть буре!.. Рябит поверхность моря первый порыв ветра, и кружатся над кораблем черные тучи. Но корабль продолжает путь, потому что ни перед какой тучей не дрогнет рука рулевого, ни перед какой бурей не ослабнет стальная воля машин. Порыв за порывом, и буря стихает, и над морем играет солнце, и корабль входит в гавань…
В далеком большом городе, там, где не слышно завывания осеннего ветра, в ярко освещенном зале аплодируют сотни людей…
И, улыбаясь, засыпает Илья Трофимович.
1937
