— Останови, голубчик.
— Чего?! — обернул свирепое лицо кучер. — Какой я тебе «голубчик»... ты эти господские замашки брось!
Пустил злым матерком.
— Простите, товарищ! — извинился пассажир. — Мне необходимо заехать теперь домой.
Но кучер лишь погонял кобылу.
— Такого приказу не было! — лишь бросил он. — Мне велено вас на вокзал свезти, а боле ничего!
Мимо, мелькая, проносились переулки, разбитые фонари, заколоченные досками пустые глазницы окон.
— Сейчас же остановите, товарищ, или я буду принужден спрыгнуть! — крикнул Мишель, вставая.
И, верно, прыгнул бы, рискуя переломать себе ноги, кабы кучер не осадил.
— Тпру-у-у!..
Кобыла встала как вкопанная, тяжело поводя худыми боками.
— Я сейчас, мне только платье сменить...
Идея оказалась не лучшей — только Мишель сунул в замочную скважину ключ, как дверь распахнулась сама собой. На пороге, кутаясь в шаль, стояла встревоженная Анна. Позади нее, держась ручонками за юбку, маячила их приемная дочь Мария.
— Ты? — тревожно спросила Анна.
— Я на минуту, — сказал Мишель, пряча глаза и пытаясь протиснуться в комнаты. — Дай мне, пожалуйста, смену белья.
— Ты куда-то едешь?
— Да.
— Надолго?
Мишель пожал плечами. Он и сам не знал, надолго ли. Теперь, даже выезжая куда-нибудь в близкую Тулу или Иваново, невозможно было предполагать, когда вернешься — транспорт ходил из рук вон плохо, случались частые аварии, а то и нападения на поезда.
Анна, хлопоча, собирала его в дорогу. Мишель исподволь наблюдал за ней — как все у нее получалось быстро и ладно — и отчего-то думал, как бы могла сложиться его жизнь, кабы тогда, в погоне за царскими сокровищами, он опоздал и не запрыгнул на подножку уходящего поезда, чтобы арестовать ее батюшку. Опоздал бы, не запрыгнул и остался один. И, верно, давно сгинул бы на Дону или в подвалах Лубянки или, как многие, пустил себе пулю в лоб. Потому что жить ему было незачем и не для кого: батюшка его с матушкой — слава Всевышнему — до сей жестокой поры не дожили, страна его, коей он верой и правдой служил, рассыпалась в прах, друзей его разметало, а иных уж нет...
И живет он покуда лишь потому, что есть у него Анна, да еще вот Мария. Одними ими он жив, для них и ради них...
Анна протянула ему узелок с бельем и провизией. Встала, опустив руки. Подле нее, раскрыв глазенки, замерла Мария.
— Ну, я пошел, — буднично сказал Мишель, хоть голос его дрогнул.
— Береги себя, — попросила Анна. — Мне нынче ночью дурной сон приснился. Боюсь, к беде...
Простая баба, верно, не утерпев, бросилась бы теперь своему муженьку на шею да завыла дурным голосом, а Анна лишь обняла его, прижала к себе да перекрестила вослед. Воспитание не позволяло недавней выпускнице Института благородных девиц давать волю чувствам. Выть и плакать она после будет, как Мишель уйдет, да не вслух, а молча, в подушку, чтобы Марию не испугать.
В гостиной гулко пробили часы.
Надобно было спешить.
— Прощай, — сказал Мишель...
На казенной пролетке домчались до Николаевского вокзала, в самый раз к поезду поспев.
В вагоне заняли отдельное купе, строго наказав никого к ним не подсаживать. Закрыли дверь на щеколду, саквояжи поставили на полку. Окно задернули занавеской.
Спать решили по очереди. Американский корреспондент тут же завалился на полку, подложив под голову руку и накрывшись полой пальто.
Мишель вытянул из кобуры револьвер, привычно проверил его, прокрутил барабан, заглянул в гнезда, где поблескивали латунью патроны.
Обратно в кобуру револьвер совать не стал, положил рядом с собой на полку. Так оружие схватить было сподручней и быстрей, чем если шарить по боку да расстегивать кобуру.
Ну все — поехали...
Ехали долго. На каждой остановке в купе кто-то ломился, отчаянно колотя в дверь кулаками, а то и сапогами.
Но Мишель, не открывая, лишь кричал грозно сквозь дверь:
— Ступайте дальше — ЧК!
Отчего стук тут же прекращался и слышался лишь удаляющийся топот. «ЧК» ныне было волшебным словом, вроде «сим-сим» из «Тысяча и одной ночи», коим двери накрепко без всяких замков запирались, а коли надо, так и отмыкались.
В Петрограде пересели в международный вагон, в котором даже кондуктор имелся. До границы доехали без приключений, а вот дальше... Недаром, видно, приснился Анне дурной сон!
Пришла беда, откуда не ждали...
Лишь только добрались они до Або[1], как их арестовала «карманная» финская полиция — и Мишеля, и бывшего с ним американского корреспондента. Сопротивляться было глупо — ну не стрелять же, в самом деле, в законную власть.
Арестантов посадили на извозчика, доставили в участок, где попросили открыть саквояжи.
В саквояжах было запасное белье и разные дорожные мелочи. Но полицейские ищейки беглым осмотром не удовлетворились, взвешивая саквояжи в руках и о чем-то оживленно меж собой переговариваясь по-фински. Хотя прекрасно могли изъясняться по-русски, так как до недавнего времени пребывали в составе Российской империи. Но ныне, обретя независимость, финны зазнались, всячески подчеркивая свою обособленность.
Один из полицейских, по виду и манерам бывший царский жандарм, взвесил на руках саквояжи, выбрав тот, что показался ему тяжелее, обстучал со всех сторон, ухмыльнулся, ухватил, с хрустом рванул подкладку, открыв второе дно. Под материалом и картоном были спрятаны свертки. Он вытащил их, развернул. На стол, блестя и стукаясь, посыпались какие-то стекляшки.
Бриллианты!!
Так вот что вез друг Советской власти! И, выходит, он тоже, коли ехал с ним!
— Ну те-с, судари, и как все это понимать? — спросил «жандарм» по-русски. — Контрабанда-с!
Мишель почувствовал, что краснеет. Вот уж не думал не гадал, что он, дворянин, офицер и к тому же следователь, будет причастен к перевозу контрабанды. Но по всему выходит, что так оно и есть!
Джон Рид в отличие от него не стушевался — видно, точно был «проверенный товарищ», да и знал, что везет.
— Я иностранец, — громко, с напором, сказал Джон Рид. — Я требую, чтобы сюда прибыл американский консул!
Мишель перевел.
Финны оживленно загалдели меж собой. Но за консулом не побежали — не то было время.
— Мы теперь сопроводим вас в тюрьму да проверим, может быть, вы мало что контрабандисты, а еще и шпионы, — злобно сказал давешний «жандарм». — Коли так, то не взыщите, судари, — отправим вас на виселицу!
