Глава 1
Худой сон Карлу приснился — будто стоит он на площади Красной, сам ни жив ни мертв, а вкруг него честной народ подобно морю волнуется, гудит — крови ждет. Пред ними, под самой стеной — помост, на помосте — плаха, вкруг плахи палач в длиннополом кафтане топчется — вострым топором играет. А подле плахи, на коленки опустившись да голову на колоду положив, старик стоит в дорогом платье иноземного покроя — государев ювелир и хранитель сокровищницы царской, что Рентереей прозывается, — Густав Фирлефанц. Батюшка его...
И знает Карл, что вот теперь тятеньке его голову рубить станут, и на помощь броситься хочет, да не может, оттого что ноги его будто к земле приросли.
Стоит — глядит, да видит, как палач, на ладони поплевав, топор свой вознес, да крякнув, — на колоду опустил.
Хряснул топор по деревяшке да по шее батюшки его.
Отпрыгнула голова.
Покатилась по помосту...
Свят, свят!!
Да только батюшка его, Густав Фирлефанц, головы своей лишившись, не упал, а вдруг, оперевшись на колоду, встал, поднялся на ноги да, как есть, безголовый, руку правую простер и стал манить пальцем к себе Карла. И была на плечах его, там, где шее быть надлежит, — пустая дырка, а голова, под помостом в грязи валяясь, рожи корчить стала да громко звать:
— Иди ко мне!
Кричит, гримасничает голова.
Тут жуть одолела Карла, так что волосы под шапкой зашевелились, будто живые, и хотел он, себя не помня, прочь бежать, но ни повернуться, ни с места сдвинуться не мог, а народ, что подле него стоял, шумел страшно и ногами топал...
В смертном ужасе закричал Карл, да тут и проснулся!.. Нет площади, и плахи нет с топором... Дома он, в постели, в ночной рубахе и колпаке. Весь от привидевшегося кошмара в холодном поту.
Уф!..
И хоть проснулся Карл, а все ему мерещится, как батюшка его покойный к себе призывает, да слышится, как толпа вкруг него волнуется.
А ведь так и есть! И не кажется ему, а действительно слышит он крики и топот!.. Какже так?..
Завертел Карл во все стороны головой, выпростал ноги из-под одеяла да пошел к окну, откуда шум доносился. Отдернул занавеску, глянул.
Бегут по улице солдаты, да не строем, как им по артикулу положено, а вразнобой, будто подлое сословие. Торопятся. У кого ружья, у кого факелы в руках зажженные, хоть на улице, несмотря на полночь, светло, почти как днем.
Десять человек пробежало, да вдогонку им еще пять.
Что случилось?.. Не война ли?.. Али, того не лучше — потоп? Уж не Нева ли из берегов выливаться стала?.. Да ведь никакого ветра нет!.
А все-таки что-то неладно.
Забеспокоился Карл и, как есть, в рубахе и колпаке ночном, на первый этаж заспешил, где сын его Яков обитал. К спальне его подошел, стукнул костяшками пальцев.
Тотчас же открылась дверь. На пороге сын его Яков встал, уже одетый.
— Слышишь ли? — с тревогой спросил отец.
— Как не слышать, коль под самыми окнами топочут! — кивнул Яков.
— Худо дело. Не иначе бунт!
Да вспомнил, как сам, в унтерском звании пребывая, в дворцовом перевороте участвовал, государыню Елизавету Петровну на трон возводил, через что себе и потомкам своим дворянство выслужил.
Вновь, отскакивая эхом от стен, затопали по булыгам тяжелые шаги. Теперь солдат уж не меньше роты было, а впереди, придерживая рукой шпагу, бежал офицер и подле него барабанщик.
— Никак свершилось?!. — тихо ахнул, крестясь, Карл.
— Что? — то ли не услышал, то ли не понял Яков.
— То самое!
То самое, чего все ждали!.. Почитай неделю уж по Петербургу бродили пьяные гвардейские офицеры, в открытую ругая Государя и грозя ему скорой расправой.
— Ужо попомним палки с муштрой! — злобно кричали гвардейцы, грозя небу кулаками.
Да плача, рассказывали случайным собеседникам, как Злодей прилюдно, на парадном обеде по случаю заключения мира с Фридрихом, приказал бранить супругу свою Екатерину да сам, не сдержавшись, обратился к ней с обидными словами, коими люди подлого сословия падших девок потчуют. И все то слышали!..
Но не пьяные речи гвардейцев удивляли, а то, что никто на них доносов не чинил и за речи сии злые, супротив Государя направленные, не арестовывал, в крепость не волок и на каторгу не ссылал! А напротив, слушали одобрительно да почти в открытую шептались, что Государь ненавистному Фридриху продался, русское оружие супротив союзных австрияков оборотив, так сверх того удумал отлучить всех придворных дам от мужей их и перевенчать с другими по своему выбору, а для примера сам первый развестись с женой своей Катериной, дабы жениться на Лизаветке Воронцовой!
И ноне, видно, пробил срок — взбунтовалась гвардия.
Свят, свят!.. — перекрестился Карл. Что-то теперь будет? Коли Государь заговорщиков одолеет, то встанут по площадям плахи да виселицы, ручьями польется кровь людская, а коли заговорщики верх возьмут, то прежних придворных взашей погонят да в кандалы закуют. А с ними и служителя Рентереи, что будто пес цепной сокровища царские охраняет, никого к ним не допущая.
Вот и думай-гадай: к заговорщикам примкнуть — да через то головы лишиться, али Государю верным остаться да все, что ни нажил — потерять? Как же быть?..
Да знать бы, кто ныне трон шатает?
Открыл Карл окно, слушает, что на улице делается.
Тут сызнова солдаты бегут-топочут.
— Эй, служивые! — кричит им Карл, из окна высунувшись. — Куда торопитесь, аль беда какая стряслась?
— То ране беда была, а ныне веселье, — кричат на ходу солдаты. — Ныне мы Екатерину на трон сажаем!
Вона как!.. Выходит, не кто-нибудь иной, а супружница против мужа своего пошла, дабы короны его лишить! Да ведь и одолеет, оттого что не ждет Государь с той стороны удара!
— Собираться надобно! — вздыхает Карл.
— Куда это, на ночь глядя? — дивится Яков.
— Во дворец! Кто первым туда прибудет — тому и вера, тот и хорош! Пока сберемся да приедем, там уж ясно будет, кто над кем верх взял. Коли усидел Государь — поклон ему отобьем, чай шея не переломится. А коли низвергли его, пред новой правительницей ране других повинимся да на верность ей присягнем!
А ежели здесь остаться — так беды не миновать!..
Не узнать Карла — осторожен с годами стал. Как матушку Елизавету Петровну на царство сажал — сам черт ему был не брат, никого и ничего не боялся, первым солдат за собой увлекая! Да только тогда он всего лишь унтером был, у коего за душой, окромя ран да наград, и нет ничего, а ныне — хранитель Рентереи!
