огромном гнедом жеребце. Грива коня заплетена в косы, и за одну косу его держит… изрядно помолодевший Ватер. Мои черные кудри тоже заплетены в растрепанные косички и украшены маленькими перышками. А вот мы с Анри в компании индейской детворы у костра – у каждого в руках истекающий соком и уже порядком покусанный кусок жареного мяса. Было множество и других бесценных фотографий, которые я решил внимательно изучить позже и в одиночестве.
Прадедушкина библиотека – высоченные стеллажи, наполненные книгами, огромный неподъемный стол с зеленой лампой. Я даже и не подозревал, что помнил прадеда, пока не увидел это помещение. Сейчас стол был абсолютно пуст, за исключением той самой лампы, но во времена моего детства он был завален толстыми тетрадями и книгами, а сам прадед – кряжистый, смуглый и строгий – нависал над ним, сидя в широком кресле. Я улыбнулся внезапному воспоминанию: мы с Анри врываемся в его обитель с водяными пистолетами, а он кричит нам: «Если замечу хоть каплю на книгах, обоих утоплю, как котят!». Нам вовсе не страшно. С шумом и гамом мы носимся вокруг его стола, пока он прикрывает его широкими лапами, а потом бежим дальше.
Спальня родителей. Здесь я задержался надолго, глядя на пушистое покрывало, устилающее двуспальную кровать. Каждое утро в детстве я прибегал сюда, зарывался в него и чувствовал на голове и теле ласковые мамины руки и папины мозолистые щекочущие пальцы. Смех, планы на предстоящий день и теплые шутливые разговоры ни о чем.
Скверные мысли и подозрения, которые зародились во мне во время завтрака, совершенно позабылись, пока шла экскурсия по дому. Но по приходу в гостиную, тревожное чувство вернулось. Причиной тому была картина, занимающая целиком одну из стен. Я помнил ее, ведь в детстве я просиживал перед ней часами, фантазируя. Сейчас атмосфера полотна вновь полностью поглотила меня. Древние индейские воины, чьи стать и мудрость были переданы неведомым художником с невероятным мастерством, строго глядели прямо мне в душу. Суровые гордые лица, сумрачные глаза. Жесткие и гладкие, словно отполированное дерево, тела, одетые в медвежьи шкуры. Напряженные мышцы рук и ног. Воины на картине словно нетерпеливо ждали малейшего повода, чтобы кинуться на того, кто покусится на покой племени. Четыре фигуры находились в глубокой тени, окруженные буйной растительностью – заросшими мхами деревьями, пышными кустарниками, высокими папоротниками. Ноги по колено скрывались в высоких сочных травах. Но за всем этим сумраком несколькими мазками золотисто-оранжевой краски художник смог передать солнце.
- Бабушка, - произнес я пересохшими губами, - кто это?
- Разве ты не помнишь? Это твои предки, сыночек, - послышался ее странно далекий голос. Я оглянулся и с удивлением увидел, что она, тяжело опираясь на ходунки, ковыляет прочь по широкому коридору.
- Расскажи, что случилось с отцом и Анри…
- Мне нехорошо, крошка Пьерри, - невнятно ответила она, не оборачиваясь, - мне надо немного передохнуть. Я уже не такая шустрая, как бывало… Вечером я тебе все расскажу, детка. И про наших предков, и про твоих папу и брата…
Как бы мне ни хотелось, я не стал тревожить ее расспросами. Успеется. Вместо этого я проводил ее до дверей спальни и вернулся в нашу с Анри комнату. Распахнув одну из створок окна, я высунулся по пояс наружу и огляделся. Стоял чудесный летний день – яркий, как картинка. Озеро лежало передо мной – круглое, сияющее, тихое и знакомое. Совершенно не похожее на то, что было в тот последний день. У деревни я разглядел какое-то сборище. Индейцы притащили на берег здоровенный древесный ствол и теперь в несколько пар рук деловито его обстругивали и обтесывали. Женщины и дети радостно несли хворост и сооружали высокий костер. Кто-то пел, кто-то плясал, кто-то вел за рога упирающегося жирного пёстрого козла. Я улыбнулся довольный, что мое дурацкое утреннее вторжение не оставило и щербинки на безмятежном укладе жизни. Впрочем, желания заявиться туда вторично не возникло.
Я оставил окно открытым и принялся разглядывать фотографии. Некоторые хватали за душу, другие оставляли равнодушным. Долго я глядел на фотографию мамы, держащей в руках полную ежевики соломенную шляпу. Это мне снилось перед отъездом. Такой маму я не знал. Или не помнил. Первое, что я сознательно о ней помнил, это заливающий лобовое запотевшее стекло ливень. И ее лицо, подсвеченное огоньками приборной панели и словно копирующее стекло – безучастное на вид, и при этом залитое слезами.
Я провел ревизию прикроватных тумбочек, но не нашел ничего интересного. Бесконечные фотографии озера, снятые с разных ракурсов, и наши старые игрушки – в основном выцветшие пластмассовые фигурки индейцев и зверей. Я заглянул в платяной шкаф. Из одежды там висел только чей-то новенький индейский костюм, остальное пространство было заполнено обувными коробками, битком набитыми маленькими кассетами от старой видеокамеры. В одной из коробок обнаружилась и сама камера.
Виситасьон я нашел на кухне, разделывающей большой кусок ягнятины, и кашлянул, привлекая ее внимание.
- Мне надо посмотреть кое-какие записи, - произнес я, указывая на камеру, которую вертел в руках.
- Дом. Нет. Электричество, - отрывисто произнесла она, глядя на меня с угрюмой враждебностью. Очень мне не понравился этот взгляд, одновременно опасливый и жалостливый. Словно она глядела на какое-то смертельно ядовитое пресмыкающееся, испускающее последний дух – уже не представляющее опасности, но по-прежнему противное. Люди на берегу смотрели на меня в точности так же. Раздраженный этим взглядом я ответил жестче, чем хотел бы:
- Я не слепой. Вижу, что ты моешь посуду в тазу, а воду греешь на дровяной плите! Батарейки! Мне нужны ба-та-рей-ки!
Женщина несколько секунд молча глядела на меня. Я уже уверился, что следующим ее заявлением будет «Дом. Нет. Батарейка», но вместо этого она нехотя кивнула в сторону дальнего шкафа и отвернулась обратно к разделочной доске. Сунув нос в шкаф, я облегченно улыбнулся, найдя несколько упаковок с разнокалиберными батарейками, а через десять минут уже сидел в старом бабушкином кресле-качалке и просматривал записи. Их было очень много, и большая часть касалась наблюдений за племенем. Ритуалы, свадьбы, похороны, охота, рыбалка, разделка туш и рукоделие. Комментирующий голос за кадром своей манерой повествования старательно подражал Дэвиду Аттенборо, и я пришел к выводу, что записи делал какой-то историк. Из тех, что когда-то в избытке квартировались на вилле и собирали материалы для диссертаций или документальных видео про жизнь первобытных американских народов.
Впрочем, эти записи мне скоро
