недавней сцены на берегу. Оно означало «Уже поздно».
Развернувшись к дому, я увидел на террасе бабушкин силуэт. Мозг тут же очистился до пустого звона, и я преодолел остаток пути бегом.
…
Не смотря на все, что произошло в дальнейшем, я все равно считаю, что это утро было лучшим в моей жизни. Теплые бабушкины руки на моих щеках, ее старые добрые глаза, с близоруким обожанием разглядывающие меня, поток ласковых слов и нежных приветствий, наши общие слезы радости…
Когда водопад бурных эмоций немного иссяк, бабушка покосилась мне за спину и произнесла:
- Тебя привел Ватер. Я видела. Что-то случилось?
- Небольшое недоразумение возле деревни, - уклончиво ответил я, - Девушка справляла какой-то ритуал, и тут я вылез, как черт из табакерки. Ну и, конечно, она… расстроилась.
- Больше ничего?
- Ничего.
- Крошка Пьерри, - вздохнула она и поправила выбившиеся из моей прически пряди, - рассвет для Каниенкехака – время сакральное. Нельзя выходить на берег, если нет на то веской причины, ибо ты можешь помешать тому, у кого эта причина есть…
Я что-то виновато промычал в ответ, а бабушка Гюллен, опираясь на ходунки, проводила меня в столовую, где немолодая, угрюмая индианка, помогающая ей по хозяйству, споро накрывала стол для завтрака. В ожидании закусок и кофе, бабушка предложила пока выпить травяного чая, который стоял по центру стола в большом хрустальном графине. Но несмотря на то, что очень хотелось пить, я смог сделать всего один глоток и тут же со смущенной улыбкой отставил стакан.
- Что это, бабушка? Кажется, что прожевал еловую ветку.
Она весело рассмеялась:
- Это мне теперь заменяет и чай, и кофе, Пьерри, - ответила она, - давление совсем замучило, вот Виситасьон и заваривает мне травы.
Пока та самая Виситасьон ставила на стол рыбу, мясные деликатесы, свежую выпечку и наливала для меня кофе в огромную кружку, я разглядывал бабушку. Из высокой статной пожилой женщины моего детства она превратилась в высохшую сгорбленную старуху на ходунках, но умирать пока явно не собиралась. Конечно, я был этому только рад, но все же недоумевал, зачем в своем странном письме ей понадобилось вводить меня в заблуждение. Разве что по той же причине, по которой она упомянула и завещание – чтобы заманить меня на Озеро.
Скула у меня непроизвольно дернулась, я отвел глаза. Очень уж мне не понравился этот глагол – заманить – применительно к бабушке, но синонима ему я подобрать не смог.
- Значит, ты приехал один, - произнесла бабушка, берясь за нож и вилку, когда Виситасьон удалилась.
Я согласно кивнул.
- А я мечтала повидать и твою семью, сыночек…
- Я совсем один, бабушка, - ответил я, чувствуя неловкость и стыд, какие всегда чувствуют дети, не оправдавшие надежд родителей, и поспешил сменить тему, - Кстати, бабушка, почему в своем письме ты не указала обратный адрес? Я голову сломал, пока вспоминал название озера и все прочее!
- Я как-то не подумала об этом, - пожала плечами старуха, - уверена была, что Элоиз укажет тебе маршрут.
- Мама умерла четыре года назад.
Повисла секундная пауза, после которой бабушка уронила вилку и внезапно разразилась слезами.
- Ох, крошка ты моя! – причитала она, протягивая мне через стол узловатую руку, - Совсем сиротиночкой остался! Как же это случилось?! Бедная моя доченька!
Реакция бабушки показалась мне настолько фальшивой, что по спине пробежал холодок. Возникла уверенность не только в том, что бабушка заранее знала, что мамы больше нет, но и в том, что я бы вовсе не получил приглашение, если бы она была по-прежнему со мной. Странные, недобрые мысли. Я заглянул ей в глаза. Они полнились мутными старческими слезами, подбородок дрожал. Я нехотя пожал ее руку. Что это за мысли? Откуда? Отголоски материнской истерии? Насаждаемая ею долгие годы паранойя? Или…
- Мама долго болела. Она… ну, она сама решила уйти..., - ответил я, отгоняя чувство, что этим признанием предал мать. Может стоило придумать онкологию или несчастный случай?
- Какое страшное горе, Пьерри! – бабушка достала из рукава платочек и промокнула глаза.
- Да, - неловко буркнул я и неожиданно для самого себя спросил, - На твоем письме не было ни единой марки. Как ты его отправила? Голубиной почтой?
Бабушка откинулась на спинку стула и рассмеялась, сквозь слезы.
- Пока ты добирался сюда, встретил ли хоть одно почтовое отделение? Вот и я за всю свою жизнь не видела ни одного в радиусе пятидесяти миль. Так что можно сказать, что да – голубиной почтой. Сын старого Ахиро как раз отправлялся на учебу в ваши края, я и попросила его передать письмо.
Меня тут же подмывало спросить, а как она вообще узнала, в каких краях я живу? Но это было бы уж очень похоже на допрос, а я не хотел портить и этот чудный день, и отношения с вновь обретенной родственницей щекотливыми вопросами. Я решил, что будет еще время все аккуратно разузнать и развеять неясные подозрения, поэтому я занялся, наконец, завтраком. Кофе был вкуснейший – свежезаваренный, со сливками и сахаром, как я люблю. Рыбные и мясные закуски таяли во рту, а пышные булочки и домашнее масло, которое я щедро намазывал на них, были вообще за гранью добра и зла.
После завтрака мы обошли весь дом. Мне казалось, что я забыл все, но каждая комната выплескивала на меня шквал воспоминаний. Конечно, первым делом я отправился на нашу с Анри веранду и увидел, что бабушка сохранила ее в неизменном виде. Три из четырех стен по-прежнему представляли собой панорамное окно на Озеро, прикрытое невесомыми занавесками. Дощатый, выскобленный до белизны пол. Наши кровати у окна и большой стол, за которым мы с Анри когда-то читали, рисовали, лепили из пластилина и играли в настольные игры. Теперь этот стол больше смахивал на архив, где были собраны наши старые игрушки, рисунки, поделки и масса фотографий в рамках. Я не стеснялся слез, разглядывая эти фотографии. Вот Анри в национальном индейском костюме с самодельным деревянным посохом и петушиным пером за ухом. Вот папа и мама в купальных костюмах на берегу. Они щурятся на яркое солнце и счастливо смеются. Оказывается, у папы были усы! Наверное, поэтому мне его образ запомнился таким расплывчатым. Вот я сам, такой маленький и испуганный, на
