приелись, и я стал методично отыскивать наши семейные хроники. К счастью, таких тоже было немало. Вот мама снимает и комментирует, а папа учит меня плавать – держит на вытянутых руках и направляет мое суматошное барахтанье. Я и не подозревал, что умею плавать, пока не посмотрел эту запись! Или вот я сижу на табурете в освещенной лишь несколькими свечами хижине, а Анри и Ватер заплетают мне косы. За кадром раздается мамин смех и папино ворчание: «Вы на него еще юбку наденьте и дайте в руки куклу!».
- Люди Кремня плетут косы, – спокойно отвечает Ватер, вплетая мне в волосы маленькие перышки.
- Мои пацаны – не люди кремня, - шутливо возмущается отец, но Ватер лишь сухо улыбается.
- Зато посмотри, какой из Пьера получился хорошенький Гайавата! – хохочет на заднем плане мама.
Я провел рукой по моей роскошной гриве. С тех пор, как мы остались вдвоем, и вплоть до моего совершеннолетия, мама отметала любые мои возражения и стригла меня очень коротко. Отпустить, наконец, волосы я смог только лишь когда она заболела. Удивительно, что когда-то она так легко относилась к моему желанию иметь длинные волосы!
Я поставил видео на паузу, подошел к небольшому зеркалу в углу комнаты и стянул с волос резинку. Черные, как вороново крыло, блестящие кудри рассыпались по плечам. Я внимательно изучал свое лицо, пытаясь найти в нем черты местных жителей – скошенный лоб, без запинки переходящий в крупный нос, глубоко посаженные глаза или массивный выпирающий подбородок. Ничего такого. Из зеркала на меня глядел средний европеец – вытянутое лицо, светлая кожа, светлые глаза. Разве что черные волосы, да и то с натяжкой – мои мелкие кудряшки (папино наследство) совершенно не походили на прямые гладкие индейские космы.
Я вернулся к просмотру и просидел за этим занятием до самого вечера. Конные прогулки, долгие походы, мастер-класс по разделке горного козла от Ватера, уютные семейные вечера на террасе и шумные многолюдные застолья. Несколько раз подряд я посмотрел видео с празднования Рождества. Если верить подписи на кассете, это было наше последнее Рождество на озере. Ярко освещенная множеством гирлянд столовая, огромная пушистая елка в углу, за синеющим окном - почти киношный снегопад. И множество людей за огромным столом. Там был и прадедушка с бокалом шампанского, толкающий длинную и утомительную речь, и бабушка с безумным макияжем, в кокетливой шляпке с вуалью, дедушка Роберт - ее муж, и мамин старший брат – дядя Люка́, мама с папой – уже изрядно пьяненькие, но бодрые, и мы с Анри – две егозы, без конца снующие из-под стола и снова под стол. Еще какие-то дети и взрослые, которых я совершенно не помнил – то ли родня, то ли друзья, то ли просто искатели экзотики, которых радушно приняли в этом хлебосольном доме. С щемящей тоской я вспомнил наш с бабушкой завтрак на двоих – все, что осталось от некогда огромной веселой семьи. Я утер слезы, вынул кассету и уже потянулся за следующей, когда мой взгляд упал на ту, что была в камере изначально. Перед началом просмотра, заряжая в камеру батарейки, я вынул ее, обратил внимание, что никакой подписи на соответствующей бумажке сбоку нет, и отложил в сторонку – на потом.
В голову пришла неуютная тревожная мысль, что бумажка пуста, потому что кассета с момента записи так и не была извлечена – что это последняя запись. Более того, только сейчас, с нехорошим предчувствием вставляя ее в камеру, я заинтересовался, а почему это бесчисленные хроники неутомимых исследователей находятся не в архивах, например, телеканала Дискавери, а пылятся в нашем с Анри шкафу?
Изображение прыгало и плясало. Сначала я решил, что изображение прыгает от того, что оператор бежит, но вскоре понял, что дело не только в этом. Когда он останавливался, изображение продолжало скакать – люди, попадающие в кадр, шатались, как матросы на палубе во время шторма, или вовсе валились на землю. Озеро бурлило и вскипало, над ним стоял то ли густой туман, то ли пар. Огромные волны выбрасывались на берег. Птицы с бешеным гамом собирались в стаи и, теряя направление, сталкиваясь друг с другом, падали в озеро. Окрестный лес шумел, скалы скрежетали.
Вскоре снимающий тоже упал и долго лежал, пережидая. В это время камера ловила только подрагивающую полоску берега, а потом все замерло.
- Кривой Иисусе в обдристанных кальсонах! – послышался дрожащий изумленный комментарий оператора, в котором я не без труда признал голос того самого историка, подражающего Дэвиду Аттенборо, - А это, блядь, что за хуйня?!
Камера поднялась вверх, потом вкривь и вкось повернулась в сторону Озера и замерла, ловя в фокус… кошмар всей моей жизни.
Посередине озера вырос остров, бурно сочащийся водой. На осклизлых, покрытых густой бурой тиной и окаменевшими ракушками камнях громоздилось что-то вроде развалин древнего строения. Небольшая скособоченная конструкция – всего-то несколько монолитных плит, кое-как составленных домиком - с распяленным зевом посредине. Портал, врата - другого слова я подобрать не мог. И уж точно не подходило этому клубящемуся тьмой и изрыгающему воду провалу спокойное и домашнее слово «дверь».
«Блядский лысый Боженька!», - меж тем вел свой репортаж историк, - «Как это возможно?! Сколько баллов? Десять? Больше? Сколько до эпицентра? Или это и есть, блядь, эпицентр?!».
Запись оборвалась, но тут же продолжилась вновь. Историк бродил по берегу и, уже справившись с потрясением, вернулся к своему обычному бодро-поучительному тону.
- Сегодня на рассвете в окрестностях озера Канахкон произошло сильнейшее за всю историю Канады землетрясение. Землетрясение было такой силы, что порвало озёрное дно, и на поверхности выросла целая скала! Сравнить это явление можно разве что с Меркурием, на котором в далеком прошлом произошло нечто подобное. Правда, «странная местность» образовалась там от падения метеорита, а не от сейсмических толчков, но все же…
Камера прекратила гулять по берегу, где кучковались растерянные местные и жители виллы, и вновь повернулась на середину озера. Я стиснул зубы, но не отвел глаза.
- Думаю, дорогие друзья, скоро и у историков, и у антропологов, и у археологов появится много интересной работы. Поглядите на верхушку подводной скалы. Там явственно проступают очертания строения, быть может, немыслимой древности! Что если это остатки затерянной Атлантиды? Или древней Лемурии? Позвольте же мне еще немного поиграть в Нострадамуса: внутренний голос подсказывает,
