о каком-то следующем разе. Он хотел пойти сегодня, сейчас, вместе с нами, увидеть этот прекрасный «Знак Зерро», который казался ему еще обольстительнее, потому что его не пускали.
Прозвенел первый звонок.
— Пошли, — сказал Зденек и взял Валю за руку.
Я оглянулась. Роберт стоял, прислонясь к стене, под плакатом, изображавшим непобедимого Дугласа в полумаске, с темным плащом через плечо.
— Ладно, — сказал Роберт. — Идите, а мы с Лешкой в следующий раз.
— Не дури! — сказала Валя Роберту. — Это еще почему?
— Мне не хочется, — равнодушно сказал Роберт.
— Я тоже не пойду, — сказала я. — Подумаешь, Фербенкс, а может, это буза какая-нибудь?
Я старалась уговорить себя. Во-первых, на Лешку просто жалко было смотреть. И потом, в самом деле, что случится, если не пойдешь в кино? Ведь все равно через два часа картина кончится, как и не глядел вовсе.
Валя растерянно уставилась на меня.
— И я не пойду.
Зденек схватил ее за руку, почти потащил за собой.
— Чего ты дуришь? Раз договорились — идем!
Она перевела глаза на Роберта.
— Иди, — сказал Роберт. — И ты, Катя, тоже иди, а мы с Лешкой пойдем в следующий раз. На другую картину. Скоро «Леди Гамильтон» пойдет. Хочешь «Леди Гамильтон», Лешка?
— Хочу, — пролепетал Лешка.
— Тогда пойдем продадим билеты, — сказал Роберт. — А то сейчас уже начало…
Раздался последний звонок, и мы вошли в зал.
— Все-таки Роб у нас чокнутый, — сказал Зденек, усаживаясь между мной и Валей. — Взял и не пошел ни с того ни с сего. Когда-то еще он увидит «Знак Зерро»?
Он, видимо, ожидал, что Валя, как и всегда, поддержит его, но Валя промолчала, словно не слышала его слов.
5
Когда пишешь о днях, давно минувших, многое, само собой, выпадает из поля зрения и память не всегда в состоянии удержать и сохранить иной раз даже значительные события.
Но вдруг старая песня, или голос, похожий на чей-то давно умолкший, или запах клеевой, еще не просохшей краски напомнят о том, что, казалось, надолго и прочно погребено в тайниках памяти. И тогда все, что было, вновь возникнет в сознании. Звучат голоса друзей, слышится любимая в те годы музыка, вновь видятся только что окрашенные золотистые стены физкультурного зала школы.
Здесь, в этом зале, происходили наши пионерские сборы. Сюда к нам приезжали многие знатные люди — стахановцы, летчики, писатели, артисты.
Душой всех наших сборов был старший пионервожатый Гриша Четверг.
Эта необычная фамилия, пока мы не привыкли к ней, постоянно вызывала смех.
Много позднее мне довелось прочитать повесть английского писателя Честертона «Человек, который был Четвергом», и сразу вспомнился Гриша.
Как живой, встал он передо мной — невысокий, очень ловкий, быстрый в движениях, с яблочным румянцем на щеках, с серыми, широко расставленными глазами.
Зиму и лето Гриша ходил в стеганке, по слухам принадлежавшей еще его отцу, бывшему красногвардейцу.
Он никогда не носил шапки; черные тугие, как проволока, волосы его торчком стояли на голове.
Мы, ребята, подтрунивали над Гришей, но в то же время любили его. Мы любили его за незлобивость, за открытость души, за то, что над ним было легко и безопасно смеяться: он никогда не обижался и первый смеялся над своими курчавыми жесткими волосами, над бессменной стеганкой, над неправильным произношением некоторых слов.
У него было любимое словцо, которое он применял кстати и некстати: и когда он радовался, и тогда, когда бывал чем-то озабочен: «филармония»…
«Сегодня погода что надо, — говаривал он. — Филармония…»
Еще мы любили Гришу за то, что с ним не было скучно: он был выдумщик, и наши сборы поэтому проходили так интересно, что иногда к нам являлись даже ребята из соседней школы.
Когда построили первую линию метро, он сочинил целую феерию-буфф, по выражению Зденека.
Каждый из нас должен был представлять собой какую-нибудь станцию: «Кировскую», «Красные ворота», «Парк культуры», «Охотный ряд»…
Мы спускались в метро, беседовали со строителями, с машинистами и дежурными; каждый наметил себе героя, о котором будет рассказывать. Между прочим, мы с удовольствием по нескольку раз прокатились по всем станциям.
К слову, не могу не упомянуть о том, что приключилось с нашим Лешкой.
Он должен был побывать на станции «Сокольники», вернее, как говорил Гриша, собрать необходимый материал.
Вечером ко мне прибежала мать Лешки. Это была пухлая, очень добродушная женщина, до смешного схожая с Лешкой: у них были одинаковые круглые голубые глаза, мягкие, ковыльно легкие волосы, всегда полуоткрытый рот.
Обычно спокойная, невозмутимая, как большинство добродушных толстушек, она была неузнаваема: щеки ее пылали, волосы в беспорядке падали на светлые брови.
— Пропал Лешка! — сказала она. — Ты не видела его?
— Нет, — ответила я.
Она всплеснула руками.
— Мы с отцом просто обыскались его. Нет нигде!
Вместе с ней я побежала к Вале, к Роберту. Лешки никто не видел.
Стали искать его по всей Москве: заходили в кинотеатр, в школу, даже в баню. Нигде его не было. На его мать страшно было глядеть.
Мы изо всех сил старались успокоить ее. Уверяли, что с Лешкой ничего, ровным счетом ничего не случилось, что он безусловно жив и здоров и вот-вот явится домой.
Но время шло, а Лешки все не было.
— Может, правда, — тихо шепнул мне Зденек. — Может, и в самом деле…
Мы бросились в школу. Там был единственный во всем нашем переулке телефон.
— Куда будем звонить? — спросила Валя. — Ну, куда?
— Не знаю, — сказал Роберт.
— Не знаю, — отозвалась я. — Ничего не знаю.
— Вот что, — сказал Зденек. Он оказался самым разумным и сохранил присутствие духа. — Надо прежде всего позвонить дежурному по Москве.
Он снял трубку и четко, словно команду, произнес в телефон:
— Дежурного по городу!
Можно себе представить, как мы все затаив дыхание стояли возле телефона, ожидая ответа дежурного. И как же легко нам стало, когда мы узнали о том, что Алексей Елистратов не попадал ни под трамвай, ни под автобус и вообще в течение всего дня никакого несчастного случая с мальчиком маленького роста, одетым в синюю куртку и лыжные серые штаны, не произошло!
Лешка явился домой в двенадцатом часу. Пришел как ни в чем не бывало оживленный и веселый. Остановился в дверях, удивленно оглядывая всех нас, сидевших за столом. Мать вскрикнула, бросилась к нему, сперва засмеялась, потом заплакала, потом обняла его, прижала к себе, а вдоволь ощупав и намяв, стала осыпать Лешку подзатыльниками, приговаривая:
— Где ж ты был? Надо же так, мы просто голову потеряли!..
Лешка тщетно старался увернуться от
