ее объятий и оплеух.
— А что? — спросил он наконец, невинно глядя то на мать, то на угрюмо молчавшего отца. — А что я сделал?
Тут уж и мы не выдержали, дружно накинулись на него.
Но с Лешки как с гуся вода — и глазом не моргнул.
— Я катался, — сказал он. — Я целый день катался в метро: от «Сокольников» до «Парка» и обратно…
— Интересно? — зловеще спокойным тоном спросил Зденек.
— Очень! — Лешка даже захлебнулся. — Я столько всего теперь знаю! Вот знаете, какая длина всех туннелей или за сколько минут доедешь от «Сокольников» до «Дворца Советов»?
— Завтра прочитаешь лекцию, — мрачно сказал Зденек. — Ты нам всем немало седых волос прибавил…
— Ну да? — усомнился Лешка и даже привстал на цыпочки, словно хотел разглядеть в волосах Зденека седые нити.
— Ты понимаешь, что ты наделал? — непривычно строго спросил Роберт.
Лешка широко раскрыл глаза.
— А что особенного?
— Ты бы о матери подумал, — все так же строго продолжал Роберт. — Знаешь, что с ней было?
Лешка пожал плечами.
— Вот всегда так: на копейку прибыли, на рубль отдачи!
Должно быть, не он сам придумал эту поговорку, скорей всего услышал ее где-то.
Первой не сдержалась, прыснула Валя, за ней рассмеялись все мы.
Валя хохотала до слез. Она раскраснелась, светлые волосы упали ей на лоб, она махала руками и сквозь смех кидала отрывисто:
— Ой, Лешка!.. Ну и чудик же ты! Рехнуться от тебя можно…
Лешка вроде даже обиделся.
— Почему — рехнуться? — сурово переспросил он. — А ты знаешь, какая протяженность метро, например, в Нью-Йорке?
— И знать не хочу, — ответила Валя, вдоволь насмеявшись.
— Не знаешь? Да, не знаешь? — Голос Лешки звучал торжествующе. — А я знаю. Пятьсот километров! А в Лондоне сколько? Четыреста!
Он заикался, стремясь поскорее выложить все свои познания.
— А у нас, в нашем метро, имеется два рода вентиляции: естественная и искусственная, или эта, как ее, приточно-вытяжная…
— Интересно, — сказал Роберт. — Я ничего этого не знал.
— А я знаю! — почти закричал Лешка. — Думаешь, я только катался, да? Только и делал, что в окошко глядел?
Роберт улыбнулся.
— Ничего я не думал. А в метро, сам знаешь, много чего в окошко не углядишь.
— А знаешь, какое у нас отопление в подземных вестибюлях? — продолжал забрасывать вопросами Лешка.
— Поди ты со своим отоплением! — досадливо ответил Зденек. — Что мне за дело? Если тепло, значит, хорошее отопление.
Лешка с видимым сожалением посмотрел на него.
— Эх, ты, ничего тебе не интересно.
— Говори, да не заговаривайся! — сказал Зденек.
Лешка вызывающе вскинул голову.
— Сам не заговаривайся!
Роберт поднял обе руки кверху, словно судья на боксерском ринге.
— Хватит! Поговорили, и довольно.
Но Лешка не послушался его, как обычно.
— Почему — довольно? — петушился он. — Что он мне рот затыкает? Вот мы все ездим в метро, говорим в один голос: ах, метро, ах, вестибюли, а ничего не знаем, что это такое, с чем его едят.
Зденек невозмутимо повел плечами.
— А мне все равно, что это такое, с чем его едят, — веско сказал он. — Мне удобно ездить, поезда ходят точно, в метро тепло, ну и прекрасно, а как там что устроено, мне все равно!
— А мне не все равно, — вдруг сказала Валя. — Я не знала, что в метро два рода вентиляции.
Зденек обернулся к ней.
— А теперь, скажем, знаешь. Ну и что? Что ты от этого стала счастливее, умнее?
Валя не могла противоречить Зденеку. Обычно находчивая и смелая, она мгновенно терялась, стоило Зденеку сказать ей хотя бы одно слово, просто насмешливо взглянуть на нее.
— Ладно, — сказала она, избегая смотреть на Зденека. — Ну хорошо. Пусть так…
Но Лешка не хотел уступать.
— Нет, не хорошо! — звонко сказал он. — И ты сама знаешь, что не хорошо.
Зденек засмеялся.
— Оставь его в покое. Это наш всегдашний восхищенец. Раз ему так нравится, пускай идет в метро работать. Там, говорят, люди нужны.
— И пойду! — с вызовом сказал Лешка. — Там знаешь какие люди работают? Почище тебя в миллион тысячу раз!
Он повернулся к Роберту.
— Я тебе все расскажу. Тебе одному, ладно?
— Ладно, — ответил Роберт.
6
Была у Гриши Четверга страсть, которой он не стеснялся и не пытался скрывать: он писал пьесы.
Писал он их удивительно быстро — за несколько дней обычно пьеса была готова. И однажды он собирал нас в каком-нибудь пустом классе и, волнуясь, ероша свои жесткие волосы, начинал читать очередное произведение.
Читал он с выражением, старательно меняя голос, иногда вскакивая и прохаживаясь по комнате, а порой до того бывал растроган собственным творчеством, что у него глаза увлажнялись, и он смущенно отворачивался от нас.
Кончив читать, он обводил нас усталым и одновременно горделивым взглядом и спрашивал:
— Понравилось?
— Понравилось! — хором отвечали мы, потому что, даже если нам и не всегда нравились Гришины пьесы, мы не хотели его обидеть.
Гриша краснел от удовольствия, широко улыбался.
— Вот филармония, — бормотал он. — Мне ведь тоже, в общем-то, нравится почему-то…
Темы его пьес были различны, но всегда связаны с событиями, волновавшими всех нас; он писал о папанинцах, челюскинцах, о строительстве каналов в степях, об альпинистах, штурмующих горные вершины, о героях гражданской войны…
Почти все его пьесы шли на нашей школьной сцене. Мы разучивали роли и выступали на школьных вечерах.
Разумеется, Гриша был нашим бессменным режиссером.
Обычно добрый, уступчивый, рассеянный, он преображался во время репетиций, становился придирчивым, несносным. Так однажды он разорался на Лешку и чуть не довел его до слез лишь за то, что Лешка, произнеся положенную ему фразу: «А теперь мы уедем…» — сказал: «А тетерь мы уедем…»
Мне редко приходилось играть в его пьесах.
Гриша сказал мне раз и навсегда:
— У тебя все равно ничего не получится. Нет никаких способностей.
Но однажды он написал пьесу, в которой должно было участвовать что-то около пятидесяти действующих лиц, и он решил дать мне маленькую роль.
Я ликовала. Втайне я считала себя актрисой, мечтала после окончания школы пойти в театральное училище, но никому, даже Вале, даже Роберту, не поверяла своей мечты.
Пьеса называлась «Мы с тобой, Испания». Сюжет ее был несложен.
У отца два сына — республиканец и франкист. Оба любят одну и ту же девушку, по имени Лючия, которая любит республиканца и воюет вместе с республиканцами против франкистов.
В конце пьесы республиканец Педро убивает своего соперника и брата Хосе и вместе с Лючией уходит в горы защищать Мадрид.
Педро играл Сева Столяров. Севу все в школе
