напомнившее хасидам польскую песню о матери, которая учит сына собирать орехи. Польские стихи становятся притчей, аллегорическим покровом, за которым скрывается тайное мистическое значение — подобно тому, как сама Песнь Песней — аллегория о Боге и Израиле. Хотя в польских стихах говорится о том, что chfopczyki, то есть маленькие мальчики, не могут дотянуться до орехов, в соответствующих строках на идише речь уже идет об иделех, «еврейчиках», которым недостает для этого духовных качеств. Зей ке- нен ништ дерграйхн, / Зей кенен ништ дерграйхн («они не могут достать, они не могут достать»; №34)- Таким образом, наслаивание языков — это не результат лингвистической ассимиляции в славянском окружении, а плод еврейского мистического опыта, который достиг полного выражения в сказках Нахмана из Брацлава. Если верить Прилуцкому, польские хасиды приберегали эту песню специально для Яесаха38.
Таким образом, представление о «народе» коренным образом изменилось всего за одно десятилетие собирания песен. Академическая дискуссия (между Энгелем и Шолом-Алейхемом) о происхождении и функционировании фольклора положила начало обсуждению фундаментальных вопросов, религиозными или светскими были подлинные народные песни на идише; следует ли искать их Sitz im Leben на танцплощадке (Каган) или в доме молитвы (Прилуцкий). Когда перед исследователями открылась целостная картина еврейского девятнадцатого века, выяснилось следующее: оба великих еврейских движения, хасидизм и Таскала, породили собственный обширный песенный репертуар; анонимные песни, разумеется, пели обычно за работой, дома и в школе, тогда как бадхен функционировал как народный бард на свадьбах, а пуримшпилер — как народный драматург во время освященного традицией ежегодного театрального сезона. А в конце века, с массовой эмиграцией в Америку, внутриевропейской миграцией из местечек в города, возникновением светских идеологий, все эти песни — хасидские и маскильские, анонимные и авторские, свадебные и исполнявшиеся на Пурим, — стали частью новой, городской народной культуры, которая жива до сих пор в памяти иммигрантов первого-второго поколения и сохранена в записях39.
Песни — полезные указатели на опасном повороте дороги, каким стала массовая миграция восточноевропейского еврейства. Полезные, потому что возрождение фольклора началось с собирания народных песен (и пословиц); потому что песни с легкостью избавлялись от местечкового «теократического порядка» и поэтому гораздо лучше перемещались в пространстве, чем более сложные фольклорные жанры (сказки или пуримские пьесы); потому что ни в одном другом жанре серьезным писателям не удалось так быстро добиться цели в покорении простонародных жанров еврейского самовыражения. Имя поэта, драматурга и критика Агарона Цейтлина мало известно, несмотря на то что когда-то его ставили в один ряд с И. Башевисом Зингером, но песня Цейтлина Дона, Дона — одна из двух, написанных им на заказ для американского идишского театра, — известна по всему миру. И никто из групп мятежных идишских литераторов, занимавших отдельные столики в «Кафе Рояль» на нью- йоркской Второй авеню, не мог представить себе, что единственным, кого запомнят из их культурного ренессанса, будет кумир дневных спектаклей Агарон Лебедев, который пачками строчил свои водевили; для Нового Света Лебедев станет тем же, кем был Шолом-Алейхем для Старого40.
Как профессиональные сочинители песен, композиторы и исполнители, так и интеллектуальные артисты, поэты и прозаики — все эти мятежники и иммигранты в первом поколении хотели спасти только отдельные пригодные к повторному употреблению (эстетическому или пародийному, романтическому или дидактическому) фрагменты старой народной культуры. То немногое, что уцелело, доказало свою удивительную стойкость перед лицом исторических и демографических потрясений.
Эти новые рассказчики и певцы вовсе не похожи друг на друга. Каждый из них на свой манер создал копии, которые превзошли оригинал: они лучше эстетически и лучше приспособлены к ударам истории. Соблазнившись Америкой, еврейские иммигранты забыли идиш, оставив от него только песни. Когда казалось, что все уже потеряно, один новоприбывший по имени Ицхок Башевис оживил «демоническое» и таким образом перешел границу между двумя мирами, англоязычным и идишским. За десять лет до этого в межвоенной Польше появился трубадур Ицик Мангер, который практически в одиночестве возродил пародийное и драматическое народное искусство. А за десять лет до него в советском тоталитарном государстве один идишский прозаик, Дер Нистер, отважился на создание самых смелых фантазий. Общие творческие усилия этих авторов привели к появлению модели «мятеж — утрата — возвращение», которую я назвал «творческой изменой».
В целом творческая измена сопровождает всю еврейскую культуру Нового времени. А в частности она вдохновляет особую группу еврейских прозаиков, художников и музыкантов из Восточной Европы. Читать современные сказки на идише, написанные в подражание благочестивым или шутливым народным сказкам, рассматривать наивные иллюстрации, которые сопровождают текст, и слушать вымышленные народные песни, которые воспроизводят старые рифмы и ритмы — значит открывать суррогатный мир совершенного единства.
Уже послевоенное поколение, страстно занявшееся поиском корней, кажется неспособным понять суровый модернизм писателей, которых они почитали. Я надеюсь показать, что идишские писатели бросили главный вызов тем традиционным ценностям, которые относились к прославляемой ими традиции, но, кроме современных писателей, ни для кого из них это не было воспоминанием. Искусство творческой измены, по моему убеждению, — это именно то, что легче всего спасти в еврейской традиционной культуре, которая так старалась быть современной.
В правление царя Иосии случилось так, что во время ремонтных работ в Храме был найден утерянный свиток Завета — видимо, фрагмент из середины книги Второзакония. Сыны Иуды так глубоко погрязли в идолопоклонстве, что почти забыли истинную веру. «Когда услышал царь слова Книги закона, то разодрал одежды свои». Он немедленно послал своих приближенных: «Пойдите, вопросите Господа за меня и за народ и за всю Иудею о словах сей найденной книги, потому что велик гнев Господень, который воспылал на нас за то, что не слушали отцы наши слов книги сей, чтобы поступать согласно с предписанным нам» (4 Цар. 22:11-13). Одна книга — и Завет возобновлен. Один свиток найден и прочтен вслух — и целая община отказалась от забвения.
Евреи Новейшего времени — это народ утраченной книги. Когда современные евреи пытаются провозгласить какие-то ценности, почерпнутые из утерянных книг своей культуры, они болезненно осознают это. Они вооружаются релятивизмом и критическими и эстетическими способностями, когда имеют дело с освященными временем текстами и мелодиями прошлого.
И не одной Книги, а множества. Прошлое больше не является дописанным свитком: мы выбираем его из разных книг и противоречащих друг другу рассказов. Евреи европейского происхождения предъявили претензии на место, о котором мало что знали: восточноевропейский штетл, средневековый еврейский рыночный городок в России, Польше и Галиции. Создается впечатление, что евреи там целыми днями плясали и молились, пока
