не пришли казаки и не сожгли местечко41. Тогда как богатое наследие немецкого еврейства, с его салонами, философами и дуэлями, оказалось слишком изысканным и слишком близким, чтобы вызвать ностальгию. В особенности после Холокоста, замечает Джек Вертхаймер, еще популярнее стало видение немецких евреев как народа, «одержимого ассимиляцией и жаждущего отделить себя от всего мирового еврейства». Если верить народной мудрости, то немецкие евреи были жестоко наказаны нацистами за попытку бежать от своего иудаизма. Как печально замечает Вертхаймер, эту «предостерегающую теорию», наверное, придумали Ostjuden, чтобы отомстить своим снобам-кузенам42.
То, что услышали европейские потомки колена Иуды, было не словом Бога живого, а чем-то затейливым, примитивным и довольно старомодным. В Хавурат шалом, религиозной общине и бейт-мидраше конца шестидесятых, мы с друзьями вообразили себя последователями Нахмана из Брацлава, но за исключением одного визита настоящего брацлавского хасида, мы составляли свое представление о Ребе из книг, как религиозных, так и светских. Другой гость, радикальный богослов Ричард Л. Рубенштейн, поразил нас откровением, что хасиды всегда были строго соблюдающими традиции евреями. Мы, с нашим эгалитаристским богослужением и другими экспериментами в области религиозного синкретизма, не подходим под такое определение. Подобно нашим предшественникам неоромантикам, мы предпочитали видеть в хасидах экзотику, а не мужчин, женщин и детей, которые живут среди нас и так или иначе приспосабливаются к современности43. В целом евреи Новейшего времени отличаются от подданных иудейского царя Иосии. Современные евреи отличаются самосознанием и подозрительны. Они выбирают что-то свое из множества доступных вариантов прошлого, отдавая предпочтение мертвому прошлому перед живым настоящим. Они превращают культурное возрождение в политическую деятельность или, наоборот, бездействие. Но в одном отношении они схожи: чтение утерянного для них свитка происходит публично.
Измена становится творческой, только если она исходит от коллектива и возвращается в коллектив. Штетл предпочтительнее салона, по
тому что он воплощает в себе «жизнь с народом», если цитировать одну из важнейших фантазий о штетле44. Хасидизм лучше других форм еврейской ортодоксии, потому что хасиды придумали новые ритуалы мужского братства, пели, танцевали и хлопали в ладоши во время молитвы. Рассказывание историй лучше подходит для монографии, потому что в историях есть мужчины и женщины, молодые и старые, ученые и простаки.
Евреи оплакивают смерть родственника семь дней. В течение этого периода скорбящие никогда не остаются в одиночестве. Они обязаны трижды в день молиться в миньяне, молитвенном кворуме из десяти человек. Принято, чтобы каждый день кто-то из ученых посетителей изучал с присутствующими одну главу из Мишны45 в память о покойном. А потом, после общественной молитвы и учения, все садятся и поминают усопшего — рассказывая одну историю за другой.
Глава вторая Муж молитвы Нахман из Брацлава
Ехал раввин к цадику и кричал: «Гевалд, гевалд Жаль! Жаль! Жаль! Такой не вернуть мне потери и уж не забыть никогда!»
Нахман из Брацлава, 1807
Когда-то считалось, что сказки немного отдаляют смерть. Так Шехерезаде удавалось отсрочить свою казнь по приказу султана, рассказывая сказки с такой фантазией, интригой и эротизмом, что этого хватило на тысячу и одну ночь. Так было и с семью знатными дамами и тремя влюбленными кавалерами, покинувшими охваченную чумой Флоренцию в 1348 г. Хотя они ничего не делали для преодоления коллективного ужаса, им удалось побороть собственный страх смерти десятидневным турниром фривольных и скабрезных историй. Но через шестьсот лет после Боккаччо, когда поэт Ицик Мангер собрал ми- нъян из десяти человек, переживших Холокост, в воображаемом бункере (все евреи происходили из разных регионов Европы), ему удалось довести до конца всего две истории этого современного «Декамерона». Музы замолчали перед лицом такой катастрофы1.
Какую искупительную жертву могли воплотить собой эти истории? Для Вальтера Беньямина рассказывание историй было ответом на тревогу современности. Повествование порождает в воображении мир, в котором все слушают; все, от мала до велика, передают друг другу и оттачивают коллективную память народа; мир, в котором каждый конкретный рассказчик, если верить Беньямину, — мастер местных традиций, вросший корнями в родную землю, или же неутомимый путешественник, только что вернувшийся из странствий. Рассказчик Беньямина, будь он мастером местных или экзотических сказок, обитал скорее в морализаторской вселенной опыта, а не в холодном мире фактов. Рассказчик использовал «прозрачные слои» личного и коллективного опыта, мудрости и практических знаний, накопленных веками, почти так же, как ремесленник использует инструменты и приемы, которые переходят от учителя к ученику. Поставив в центр своего идиллического доиндустриального пейзажа творчество русского писателя Николая Лескова (1831-1895), Беньямин безоговорочно отверг нацистский образ прошлого, с тевтонскими рыцарями и языческой жаждой крови, а также нацистское видение расово чистой Европы. Как говорит Беньямин, землю унаследуют славянские рассказчики2.
Сказки, даже будучи эфемерными и невещественными, могу остановить руку палача или позволить посмотреть на обезумевший мир взглядом гуманиста. Но в еврейской традиции сказки никогда не пользовались автономией. Сегодняшняя публика, записывающаяся на чтения «Устная традиция: Еврейские сказки для взрослых» в доме по адресу 92-я улица, Y в Нью- Йорке или посещающая ежегодный фестиваль историй в Джонсборо, штат Теннеси, имеет мало общего с еврейской ортодоксальной практикой, когда мужчины изучали священные тексты, читая их вслух. Эти последние не только унаследовали ученую традицию, очень невысоко ставившую сказки и их рассказывание, они сами действуют в замкнутом кругу, где значение рассказа определяется строгими правилами интерпретации. Причина, по которой сегодня искусство еврейского повествования нужно изучать в общинных центрах, на конференциях и круглых столах, состоит в том, что истории сохранялись (то есть записывались и получали свой высокий статус) лишь на страницах сейфера, священной книги на иврите и арамейском, или не сохранялись вообще3.
Тора была книгой жизни, источником закона и одновременно словесности. Раввины так тщательно исполняли свою задачу связывать одно с другим, что изучение Галахи, еврейского закона, не представляли без обращения к текстам агады, и наоборот. Некоторые толкователи и комментаторы закона часто обращались к любимым агади- ческим рассказам, тогда как другие сделали это с помощью неявных отссылок к народным традициям своего времени.
Мишна (составленная около 250 г. н. э.) учит, что мужчина не может оставаться наедине с двумя женщинами, а женщина может оставаться наедине с двумя мужчинами. В Гемаре (составленной в 450 г. н. э.) содержится барайта (источник, относящийся ко времени Мишны), противоречащая этому мишнаитскому установлению. Аба- Шауль учил, что, если ребенок умирает в течение первых тридцати дней от рождения, нет необходимости класть его в гроб. Мертвого ребенка можно вынести просто за пазухой. А сколько человек должны выносить тело? Аба-Шауль сказал: «Даже один
