зима, холодная, безжалостная…
Сидит молча. Тупо смотрит перед собой. Руки и ноги дрожат. Сквозь заплаты, нашитые неумелой рукой, светится тело, а на оголенной, впалой груди висит крестик. Он надет на него в детстве. Сколько слепой веры и надежды связывала с ним мать, когда она следила за руками священника, надевающими этот медный символ.
Володя отмечал про себя все. Как-то вечером, сидя на расшиве, глядя на затихший берег реки, спокойную Волгу и чернеющие пятна барж, он написал стихи, первые свои стихи. Слагая их, Володя видел крючников, группами и в одиночку бегущих по мосткам, видел их после тяжелого рабочего дня. Темные лица, сухие, мозолистые руки и неутолимая жажда водочного дурмана. Глотнет стакан, закусит куском черного хлеба с воблой, а затем спит как убитый до утренней зари.
Слова для стихов подбирались медленно, все казалось не так, сомневался, хотелось поточнее воспроизвести, что знал… А стихи были простые, и назывались они «Крючник».
Мокра рубаха, лапти рвутся, Устали ноги и спина… А доски плещут, доски гнутся, Под ними хлюпает волна. Здесь песен нет. Весь день в молчанье, Рот пересох до хрипоты, Лишь только крякнет от страданья, С плеча кидая куль в бунты… Опять бежит по зыбкой сходне За новым грузом налегке, Вчера, и завтра, и сегодня… Куль на спине да крюк в руке… * * *
Удивительны повороты жизни. Дом в родной Вологде, гимназия, товарищи, политические ссыльные Васильевы, их рассказы о народе, о Волге, а затем Ярославль, Волга и ее широкий весенний разлив, Кострома и несмелая мечта — хорошо бы встретить бурлаков. И вот опять пароход. За плечами полтораста верст, пройденных в лямке, и месяц напряженного труда крючника.
На этот раз Володя едет не один, а с отцом. Когда нога поправилась, написал отцу в Вологду, сообщил свой адрес. Отец приехал в Рыбинск. Встретились на улице. Старший Гиляровский одобрительно оглядел сына со всех сторон, сказал:
— Хорош! Молодец! Хорош! Будь ты хоть каторжник, а не то что бурлак или крючник, да честным оставайся. Мозоли, брат, не позор, а украшение.
Отец непременно хотел, чтобы Володя прошел военную службу. В Ярославле стоял 137 Нежинский пехотный полк, куда Володя, по настоянию отца, должен был поступить вольноопределяющимся.
«Что ж, — подумалось, — и это интересно! Не помешает!»
Пока ехали в Ярославль, не отрываясь смотрел на берег, по которому шел в лямке. Про себя отмечал места перемен. Вот там попали в суводь, чуть пониже отдыхали. Иногда казалось, что видел даже следы костра.
Пароход набирал скорость, плыли песчаные отмели, зеленые макушки кустарника. Одна за другой возникали картины недавнего бурлачества. Заросшая сакма — тропка, по которой идут бурлаки; расшива становится на якорь — перемена, во рту ясно ощутил горьковатый вкус ройки. Но ярче всего рисовалась памятью небольшая кучка людей. Медленно бредут они по берегу, понуря головы, время от времени из их сдавленной лямкой груди вырывается:
Эх, матушка-Волга, Широка и долга, Укачала, уваляла, Нашей силушки не стало.
Картины эти как-то сами собой облекались в стихи, и карандаш, подчинясь еще несмелой руке, выводил на бумаге второе стихотворение:
Грудью на лямку вперед налегая, «Ухнем разок» про себя повторяя, Падали будто вперед головой, Грузно идя проторенной сакмой…
Стихи назвал «Бурлаки» и отдал отцу.
— Возьми домой, я потеряю, пусть лежат у тебя, может, пригодятся.
* * *
Служба в Нежинском полку началась в сентябре 1871 года. Полк еще стоял в лагерях, под Ярославлем, недалеко от Полушкиной рощи. Высокий берег Волги с крутым спуском. Красивые места, но любоваться некогда. В лагерях соблюдался строгий порядок, время заполнялось занятиями до отказа. Только вечерами, после поверки, иногда тайком удавалось выскочить на берег Волги, окунуться в холодеющей осенней воде да скорее спать, в лагерь — вставали с зарей.
В полку поначалу Володю поразили торчащие у солдат из-за голенища сапог головки деревянных ложек. Выяснилось это обстоятельство скоро. Пища солдатская была донельзя простой: по постным дням (понедельник, среда и пятница) — щи со снетками или соленой судачиной и лещ, утром и
