Старик Клотальдо называл пистолет «железным аспидом», а переодетая юношей Росаура вопрошала: «Меня глаза, быть может, обманули, иль ум во мне смешался, но в робком свете, что у дня остался, я словно вижу зданье невдалеке». Дон Ригоберто поглядел на море. На горизонте разгоралось зарево нового дня, в котором каждое утро сгорал мир снов и теней, где он бывал счастлив (счастлив? Нет, всего лишь не так несчастен); пора было возвращаться к изнурительной пятидневной рутине (душ, завтрак, контора, ланч, контора, обед), почти не оставлявшей времени хотя бы оглядеться по сторонам. На полях тетради значилось «Лукреция», стрелочка вела к цитате: «На Дианины одежды латы грозные Паллады я надела…» Охотница и воительница, слившиеся воедино в образе его любимой. А почему бы и нет? И все же не потому история принца Сехизмундо осела в его подсознании, чтобы всплыть этой ночью. Так почему же?
«И я бы не удивился, что сплю, когда пробудился, раз жил я только во сне», — сокрушался принц. «Идиот, — рассердился дон Ригоберто. — В каждом сне заключена целая жизнь». На вопрос о том, что поразило его больше всего после пробуждения во дворце, принц ответил: «Нового я не увидел — я все это раньше предвидел. Моя душа удивилась, лишь когда предо мной явилась красивая женщина». «И он еще не видел Лукреции», — подумал дон Ригоберто. Она была здесь, немыслимо, невыразимо прекрасная, раскинулась на синем покрывале и сладко постанывала, когда губы влюбленного мужа касались ее подмышек. Деликатная Эстрелья уступила дону Ригоберто место подле Росауры—Лукреции, передвинувшись на край кровати, где только что сидел он сам, пока мулатка забавлялась с его носом и ушами. Девушка притихла, боясь помешать супругам, и с дружелюбным любопытством следила, как они заключают друг друга в объятия и приступают к любовному акту.
Что это жизнь? Это только бред.
Что это жизнь? Это только стон,
Это бешенство, это циклон,
И лучшие дни страшны,
Потому что сны — это только сны,
И вся жизнь — это сон.
«Ложь», — подумал дон Ригоберто и со всей силы стукнул кулаком по столу. Жизнь не сон, сны — сплошной обман, краткий отдых от одиночества, позволяющий с мучительной ясностью понять, насколько реальная, зримая, ощутимая, съедобная жизнь прекраснее подделки, которую подсовывают нам мечты и фантазии. Охваченный судорожным беспокойством — ночь миновала, утренняя заря по-новому окрашивала серые камни набережной, свинцовое море, тяжелые облака и запруженное машинами шоссе, — дон Ригоберто прижал к груди обнаженную Лукрецию—Росауру, в предвкушении последних мгновений, обещавших невозможное счастье, и томясь смешным страхом, что в этот сладостный и горький момент его уши вновь могут оказаться в когтистых лапках мулатки.
Аспид и минога
Думая о тебе, я прочел «Совершенную супругу» Фрая Луиса де Леона и понял, отчего этот тончайший лирик, проповедуя брак, сам предпочел брачному ложу суровый устав августинцев. И все же в этих строках, отлично написанных и полных непроизвольного комизма, мне удалось найти замечательную выдержку из святого Басилио, которая столь подходит угадай какой незаурядной женщине, образцовой супруге и редкой любовнице.
«Аспид, свирепейший из змей, задумал взять в жены морскую миногу, видом на себя похожую; ползет на берег, свищет, призывая возлюбленную, чтобы та восстала из морских глубин и обняла его как мужа своего. Покоряется минога и соединяется с ядовитой бестией без страха. О чем говорю я? К чему? Как бы ни был муж грозен и свиреп, участь жены — покоряться ему со всей кротостью. О! Что с того, что он палач? Он муж твой. Он выпивоха? Но вас соединили узы брака. Неласков с тобой? Но он член твой, и член наиглавнейший. И мужья пусть внемлют мне: как аспид отбросил ядовитое жало во имя своего союза, так и вам надлежит смирить жестокость и гневливость во имя брака. Так у св. Басилио».
Фрай Луис де Леон,
«Совершенная супруга», глава III
Обними же аспида как мужа своего, возлюбленная минога.
Эпилог
Счастливое семейство
— И все-таки устроить пикник было не такой уж плохой идеей, — широко улыбаясь, проговорил дон Ригоберто. — Все это помогло нам понять: дома лучше, чем где бы то ни было. И уж точно лучше, чем за городом.
Донья Лукреция и Фончито рассмеялись, улыбнулась даже Хустиниана, раскладывавшая по тарелкам бутерброды с курятиной, помидорами, яйцами и авокадо — все, до чего по причине злосчастного пикника сократился ланч.
— Теперь я понимаю, что такое позитивное мышление, дорогой, — похвалила мужа донья Лукреция. — И конструктивный подход.
— И хорошая мина при плохой игре, — встрял Фончито. — Браво, папа!
— Сегодня никто и ничто не помешает моему счастью, — заявил дон Ригоберто, выбирая себе бутерброд. — Даже этот пикник, будь он неладен. Сегодня даже атомный взрыв не испортит мне настроения. Будем здоровы.
Он с удовольствием отпил холодного пива и надкусил бутерброд с курятиной. Лысина, лицо и руки дона Ригоберто покрылись легким загаром. Он казался весьма довольным жизнью и уплетал бутерброд за обе щеки. Это его посетила накануне вечером идея сбежать из сырой туманной Лимы и устроить воскресный пикник в Чаклакайо, чтобы всей семьей провести время в общении с природой. Донья Лукреция, помнившая, какой почти мистический ужас охватывал прежде ее супруга при одном упоминании о загородных прогулках, немало удивилась, но с радостью согласилась. У них ведь как-никак был второй медовый месяц. Почему бы не установить по этому случаю новые традиции? Утром, в условленный час — ровно в девять, — все семейство вышло из дома, захватив с собой приготовленную кухаркой провизию для настоящего ланча, включая бланманже с орешками, любимый десерт дона Ригоберто.
Все пошло не так с самого начала: на шоссе образовалась огромная пробка из грузовиков, автобусов и прочих транспортных средств, так что путешественники двигались с черепашьей скоростью, глотая ядовитые выхлопные газы. До Чаклакайо они добрались только к полудню, усталые и раздраженные.
Отыскать подходящее место у реки оказалось непросто. Чтобы выехать на дорогу, ведущую к Римаку, который здесь, вдали от Лимы, превращался в настоящую реку — полноводную, широкую, с маленькими порогами, о которые дробились пенистые волны, — путники вдоволь поплутали по окрестностям, то и дело возвращаясь к ненавистному шоссе. Когда же с помощью сердобольного аборигена им удалось наконец выехать к реке, их поджидала новая напасть. Для обитателей здешних мест Римак служил помойкой (а также сортиром), и берега его оказались завалены всевозможной дрянью — от бумаги, бутылок и жестяных банок до объедков, экскрементов и дохлых животных, — так что к отвратительному зрелищу сразу прибавился невыносимый смрад. Полчища агрессивных мошек осаждали путешественников, норовя набиться в рот. Все это нисколько не походило на обещанное доном Ригоберто слияние с природой. Однако глава семейства, демонстрируя беспримерную стойкость и отчаянный оптимизм, призывал жену и сына не сдаваться. Путники продолжали поиски.
