— Заткнись, я кончаю, — процедила мулатка, лишь на мгновение разомкнув челюсти.
Охваченный паникой, дон Ригоберто краем глаза видел, как перепуганная, сбитая с толку Росаура—Лукреция запрыгнула на кровать, схватила мулатку за талию и попыталась оттащить ее от мужа, осторожно и мягко, опасаясь, что в ярости та и взаправду может откусить ему нос. Так продолжалось не менее пяти минут: мулатка терзала ноздри дона Ригоберто, а тот с невеселой иронией думал о «Человеческой голове» — леденящей душу картине Бэкона, которая всегда пугала его, и теперь стало ясно почему: так будет выглядеть он сам, когда нос его окончательно сгинет в пасти Эстрельи. Дона Ригоберто не так тревожила перспектива остаться уродом, как вопрос: останется ли Лукреция верна безносому и безухому мужу? Не бросит ли она его?
Ригоберто прочел еще один фрагмент:
И что же произошло
С моей фантазией спящей
И в этот дворец блестящий
Спящим меня привело?
Сехизмундо произнес эти слова, очнувшись от насильственного сна, в который его (посредством опия, дурмана и белены) погрузили король Басилио и старец Клотальдо, чтобы разыграть гнусный фарс: перенести во дворец, на краткое время посадить на трон и убедить, что все это лишь сон. «На самом деле, бедный принц, — думал дон Ригоберто, — тебя опоили сонными травами и убили. Всего на миг тебя вернули к настоящей жизни и объявили ее наваждением. Так ты обрел ту степень свободы, которая доступна нам только во сне. Ты повеселился от души, сбросил человека с балкона, чуть не убил старика Клотальдо и самого короля Басилио. Ты дал им прекрасный повод — показал себя жестоким, непредсказуемым, диким — вновь заковать тебя в кандалы и бросить в темницу гнить в полном одиночестве». И все же он завидовал Сехизмундо. Его, как злосчастного принца, звездочеты приговорили жить во сне, чтобы не умереть от тоски, стать тем, кто назван в его тетрадях «ходячим скелетом», «мертвой душой». Однако, в отличие от принца, ему не приходилось надеяться, что какой-нибудь благородный Клотальдо явится за ним в башню и он, одурманенный сонным порошком, проснется в объятиях Лукреции. «Лукреция, моя Лукреция!» Дон Ригоберто вдруг осознал, что по лицу его текут слезы. Каким плаксой он стал за этот год.
Эстрелья тоже разревелась, но от счастья. Когда миновал пароксизм страсти, пронзивший дрожью каждую клеточку ее организма, девушка отпустила истерзанный нос и рухнула на спину с обезоруживающим благочестивым выкриком:
— Вот кончила так кончила, господи боже! — И истово, без намека на святотатство, перекрестилась.
— Я рад, что тебе понравилось, но ты чуть не оставила меня без носа и ушей, чертовка, — укорил ее дон Ригоберто.
После ласк Эстрельи он, надо полагать, стал походить на один из портретов Арчимбольдо,[133]с морковкой вместо носа. Потирая пострадавшие места, он посмотрел на жену и с обидой заметил, что Росаура—Лукреция, нисколько не тронутая его участью, с любопытством изучает в изнеможении развалившуюся на кровати мулатку и задумчиво улыбается.
— И это все, что тебе нужно от мужчин, Эстрелья? — спросила она.
Мулатка кивнула.
— Это все, что мне нравится, — призналась она с глубоким, непроизвольным вздохом. — Остальное пусть делают сами с собой. Обычно я это скрываю, не хочу лишних разговоров. Но сегодня я сорвалась. Таких ушей и носа, как у твоего благоверного, я прежде не видала. Они придали мне смелости, малышка.
Мулатка со знанием дела осмотрела Лукрецию с головы до ног и осталась вполне довольной. Протянув руку, она слегка нажала на левый сосок Росауры—Лукреции — дон Ригоберто видел, как он набухает — и со смехом призналась:
— Я догадалась, что ты женщина, еще в кабаке, когда мы танцевали. Почувствовала твои грудки; к тому же ты не умеешь вести партнершу, не ты меня вела, а я тебя.
— Ты ловко притворялась, я не сомневалась, что мы тебя обманули, — заметила донья Лукреция.
Массируя заласканный нос и увядшие уши, дон Ригоберто в который раз восхитился своей женой. До чего же она гибкая и восприимчивая! Лукреция проделала все это первый раз в жизни — переоделась мужчиной, зашла в сомнительное заведение в чужой стране, заперлась в номере паршивого отеля с проституткой, не выказав ни раздражения, ни смущения, ни робости. Теперь она беседовала с мулаткой-отоларингологом на равных, словно ничем от нее не отличалась. Женщины напоминали старых подруг, присевших отдохнуть после долгого дня. А как она хороша, как соблазнительна! Опустив веки, дон Ригоберто наслаждался видом обнаженной Лукреции, растянувшейся подле Эстрельи на нелепом ложе под синим покрывалом. Она лежала на боку, опершись на левую руку, в непринужденной, пленительной позе. В маслянистом свете лампы кожа Лукреции казалась белее, волосы чернее, а округлый кустик на лобке отливал синевой. Скользя влюбленным взглядом по бедрам и спине жены, по ее груди и плечам, дон Ригоберто позабыл об искалеченном носе и пострадавших ушах, об Эстрелье, жалком отелишке, городе Мехико и вообще обо всем на свете: Лукреция захватила его сознание, изгнав остальные образы, не оставив места ни сомнениям, ни беспокойству.
Женщины не заметили, — или не сочли достойным внимания, — как он машинально развязывал галстук, снимал пиджак, рубашку, ботинки, носки, брюки и трусы, бросая одежду прямо на пол, покрытый зеленым линолеумом. Даже когда он, опустившись на колени в ногах кровати, принялся нежить и целовать ступни супруги, Эстрелья и Лукреция не обернулись к нему. Они самозабвенно сплетничали, словно дона Ригоберто не было в комнате, словно он был невидимым.
«Так и есть», — подумал он, закрыв глаза. Страсть продолжала терзать его, но без всякой надежды, подобно звонарю, который поднимается на колокольню, чтобы тщетно созывать на службу жителей заброшенного прихода.
Внезапно пробудились неприятные — словно мерзкий привкус во рту — воспоминания о последнем акте Кальдероновой пьесы, воспевающем всесилие государства и находящем оправдание его извращенной логике: солдата, который поднял мятеж против короля Басилио и помог Сехизмундо взойти на престол, заключают в ту же самую башню, в которой до этого томился принц, с убийственным вердиктом: «Уже позади измена, так разве изменник нужен?»
«Людоедская философия, бесчеловечная мораль, — негодовал дон Ригоберто, позабыв о прекрасной женщине, которую он машинально продолжал ласкать. — Принц прощает Басилио и Клотальдо, отпускает с миром своих тюремщиков и мучителей, но карает безымянного храбреца, который сверг тирана, вывел его самого из узилища и даровал ему престол, карает за саму мысль о возможности неповиновения власти. Отвратительно!»
Достойна ли пьеса, отравленная столь страшной, враждебной идее свободы доктриной, питать мечты и подстегивать желания? И все же в ту ночь его сновидения заполонили ее персонажи. Дон Ригоберто листал тетради в поисках ответа.
