и Бере, протискиваясь на вокзале сквозь толпы стекающихся в город солдат, сели в поезд, чтобы ехать в Англию, а Огюста оставили в Мёдоне. Кто-то из родственников скульптора взялся приглядеть за его загородным домом, а неделю спустя, когда началась битва на Марне – сражение, в котором ценой огромных потерь была предотвращена оккупация немцами Парижа, – дом был превращен в полевой госпиталь.
Роден и Бере укрылись в лондонском доме своей подруги Джудит Кладель. В вынужденном пребывании за границей Роден нашел даже кое-что положительное: теперь он сможет лично присутствовать на открытии своей скульптуры «Граждане Кале» в саду при здании Парламента осенью. Однако в последнюю минуту куратор решил, что это будет дурной тон: демонстрировать памятник тем, кто пожертвовал своей жизнью за свободу Кале в то самое время, когда немцы в буквальном смысле держат французский порт в осаде.
Роден был разочарован таким решением, однако впереди его ждало испытание куда более суровое: через несколько недель после приезда в Лондон он открыл газету «Дейли Мейл» и увидел большую фотографию: разрушенный снарядом собор в Реймсе.
«Он побледнел, точно при смерти, и так провел два дня, белый и немой от горя, сам словно превратившись в статую покалеченного собора», – говорила Кладель. Немцы знали, что делали: прекрасно осведомленные о том значении, которое реймсский собор имел для французов будучи одним из символов национальной идентичности, они еще четыре года продолжали забрасывать его снарядами. В будущем, предсказывал Роден, настанет день, когда «скажут “падение Реймса”, как сейчас говорят “падение Константинополя”».
Возможно, впервые в жизни Роден испытал страстный интерес к политике. Он отправил писателю-пацифисту Ромену Роллану, который тоже жил когда-то в «Отеле Бирон», письмо с такими словами: «Это больше, чем просто война. Эта кара Господня – гуманитарная катастрофа на границе двух эпох». Патриотизм Родена креп день ото дня, и в ноябре он передал Музею Виктории и Альберта в Лондоне восемнадцать своих работ – дар английским братьям по борьбе с Германией. А когда скульптору поступило невероятное предложение вылепить бюст германского императора, кайзера Вильгельма Второго, за немыслимое вознаграждение в 125 тысяч франков, Роден от сделки отказался, заявив: «Как я могу ваять портрет врага Франции?»
Через два месяца после падения Реймса Роден и Бере перебрались из Лондона в Рим, где ему заказали бюст папы. Бенедикт Пятнадцатый согласился на двенадцать сессий с Роденом, но высидел всего три. По всей видимости, долго сидеть без движения, сохраняя одну и ту же позу, показалось ему слишком тяжело, и он сослался на занятость. Когда помощник, набравшись смелости, принес скульптору фотоснимки папы, которые должны были заменить ему живую модель, Роден сорвал с себя фартук и в гневе выбежал из мастерской. Друг, который выступал посредником в переговорах о позировании папы, встретил Родена в тот день на Ватиканской лестнице. Слезы стояли в глазах старика, и другу пришлось за руку свести того вниз по ступеням.
Когда еще через несколько месяцев бои из Франции переместились в Бельгию, Роден вернулся в Париж, где продолжил работу над бюстом папы. Бюст получился похожим на оригинал, но, жаловался скульптор, ему никогда не стать тем «шедевром», каким он был бы, согласись папа позировать лично.
Если Родену пришлось в первые месяцы войны покинуть Париж, то Рильке в это же время ожидал нечаянный счастливый поворот. В сентябре издатель проинформировал его, что некий неизвестный даритель, уходя на войну, оставил двадцать тысяч австрийских крон двум поэтам – Рильке и Георгу Траклю. Рильке так и не узнал имени неизвестного благодетеля, однако позднее выяснилось, что им был венский философ и наследник сталелитейного магната Людвиг Витгенштейн, большой поклонник лирической поэзии Рильке.
Рильке, по его словам, «был поражен не менее, чем если бы убедился в реальности единорогов». Нежданный подарок положил начало непривычно комфортному периоду в его жизни. Летом 1915 года он завел подругу – ею стала художница Лулу Альберт-Лазард – и, с милостивого разрешения патронессы, бесплатно занял ее мюнхенский особняк с видом на набережную. В ее гостиной Рильке изо дня в день любовался прекрасным в своей необычности полотном Пикассо «Семья комедиантов» – шестеро печальных циркачей позже возникнут в одной из «Дуинских элегий» поэта.
Но уже к концу ноября военная удача начала изменять Австрии. Армейские чины решили увеличить призывной возраст для солдат, и Рильке вдруг оказался подлежащим «отправке бог знает куда». Когда дату его рождения объявили для явки на медкомиссию, поэт был найден годным к строевой службе. В январе он должен был отправиться в небольшой горный городок Турнау и отрапортовать о прибытии командиру.
Рильке срочно написал княгине Турн-унд-Таксис, чтобы узнать, располагает ли она какими-либо связями, чтобы спасти его от этого кошмара. Та подняла на ноги всех своих знакомых, но ничего не добилась. Правительство настаивало на зачислении Рильке во второй резерв. «Мне страшно, страшно», – твердил он княгине.
Так в свои без малого сорок лет Рильке пришлось вновь застегивать памятный с юности тугой форменный воротничок и отправляться в лагерь для новобранцев. Там все было по-прежнему, то есть ужасно. Другие солдаты сразу же принялись издеваться над ним, и, поскольку в армии он был вынужден называться Рене, как значился в документах, то к издевательствам тут же прибавились насмешки, связанные с девчачьим звучанием этого имени. Три недели спустя влиятельные покровители Рильке все же выхлопотали ему перевод в Вену, на нестроевую службу. Если верить некоторым воспоминаниям, княгиня лично приехала в казармы, чтобы забрать оттуда поэта.
Теперь Рильке ждала служба в Военных архивах, где он должен был писать краткие, но выразительные отчеты о боях, в которых участвовали австрийцы. Рильке терпеть не мог это «выращивание героев» задним числом, как он называл свою деятельность. Однако и к нелюбимой работе он подходил с тем же тщанием, с каким обычно отделывал свои стихи. Как-то раз текст у него не шел, и он комкал страницу за страницей. Когда он сказал начальнику, что у него творческий кризис, полковник распорядился выдать Рильке стопку бумаги и линейку, чтобы тот от руки разлиновал все листы.
«Трудолюбиво, часами напролет, он чертил вертикальные и горизонтальные линии. Иногда между двумя линиями требовалось пространство не более двух миллиметров, и он с безукоризненной аккуратностью и истинным самозабвением вычерчивал даже их», – вспоминал позднее один из сослуживцев поэта.
Так в течение пяти месяцев Австрия использовала величайшего из своих живущих поэтов в качестве линовальщика бумаги, пока, наконец, в июне 1916 года Рильке не получил полного освобождения от службы.
Папский бюст стал одной из последних работ Родена. В
