стал небом над ним и лесом вокруг него», – писал Рильке в 1903 году.
Но скульптор не просто дал Рильке кров, он научил его понимать структуру. Он показал ему, как строить стих, подобно тому, как плотник ставит сначала четыре стены, вокруг которых затем возводит дом. «Сделать, сделать что-то – вот главное, – понял тогда Рильке. – Когда есть вещь, десять или двенадцать вещей, шестьдесят или семьдесят мелких записей об одном и том же, сделанных то из одного, то из другого импульса, то, смотришь, и отвоеван кусочек твердой почвы, на котором уже можно стоять, выпрямившись в полный рост. Тогда уже невозможно потеряться».
Это была заповедь, которой Рильке следовал очень долго. Но когда Роден говорил, что надо «трудиться, неустанно трудиться», Рильке понял это так, что работа должна занять главное место жизни. Какое-то время поэт готов был на такую жертву, пока думал, что послушание вознаградит его мастерством. Рильке заперся от мира и направил свою любовь к людям на неодушевленные объекты. Он поступал так, словно жил в воде, стихии, негостеприимной для людей. А если кто-то осмеливался предложить ему свое участие в этом «пространстве без воздуха и без любви», как пыталась в свое время Вестхоф, то их поддержке суждено было состариться и умереть, «иссохнув и превратившись в тлен». Работой Рильке доводил себя в те годы до грани безумия. Но, как он ни старался, желание жить ему не удалось искоренить в себе никогда.
В один из его последних визитов к Родену скульптор задал старому другу вопрос: «Зачем оставлять все это?» Дело было в саду, в Мёдоне, где семидесятилетний мастер отдыхал, окруженный мраморными и гипсовыми статуями, которые сопровождали его всю жизнь. И такой у него был довольный вид в ту минуту – сад полон красотой, созданной его руками, в доме верная подруга Бере, память хранит воспоминания о большой любви, и не одной, – что Рильке вдруг понял: Роден никогда не приносил таких жертв, какие приносил он, Рильке. Роден не был мучеником своего искусства. Как он жил? В полное свое удовольствие, и все выходило именно так, как он хотел.
Роден и не подозревал, что слова, произнесенные им более десяти лет назад, лишили поэта самого святого, что только есть в жизни, и не смог бы понять, как такое могло произойти, даже если бы ему сказали об этом. Когда Рильке услышал его слова «трудиться, неустанно трудиться», он последовал им буквально и отверг свою нынешнюю жизнь ради грядущего воздаяния. Увидев же, что сам Роден и не думал следовать собственной директиве, Рильке почувствовал, что его обманули и предали. Его ошибка состояла в том, что он вовремя не понял: Роден не мог рассказать ему, как надо жить. Он поступил так, как поступает всякий учитель: передал ученику свои знания в надежде, что тот научится находить удовлетворение в самом процессе работы. В искусстве, как с запозданием начал понимать Рильке, нет ничего скрытого: в нем нет бога, нет тайны, которую надо раскрыть, и, в большинстве случаев, оно не приносит даже награды. Есть лишь одно – процесс творчества.
Как-то утром в конце июня, незадолго до начала войны, Рильке написал стихотворение о высокой цене, которую он заплатил за свою работу. Всю жизнь он провел один в пустых гостиничных номерах, созерцая то башни соборов, то львов в клетках, спал в холодных постелях. Но глубоко в теле этого обреченного наблюдателя жизни еще «бьется чувствующее сердце», хотя и «болезненно погребенное» под вымыслом.
И когда повествующее лицо стихотворения достигает предела объективного наблюдения, Рильке решает: «Возможно, настала пора поучиться человечности». Он отправляет Андреас-Саломе копию стихотворения, которому дает заглавие «Поворот», так как оно действительно отмечает тот поворот в его жизни, «который непременно должен наступить, если мне еще суждено жить».
Зренья свершилась работа,
поработай же сердцем…
Двадцать восьмого июня 1914 года был застрелен эрцгерцог Франц Фердинанд. Две недели спустя Рильке собрал дорожную сумку, чтобы отправиться в обычную, как он полагал, поездку в Германию: навестить Андреас-Саломе в Гёттингене, затем отправиться к издателю в Лейпциг и, наконец, в Мюнхен, повидать Руфь, откуда снова вернуться к Андреас-Саломе. Рассчитывая, что поездка будет недолгой, он оставил все свои вещи – в том числе стол, подаренный Роденом, семейный герб в рамке на стене и дагерротип отца – у себя на квартире в Париже. Пока он стоял на рю де Кампань-Премьер и ждал такси, его квартирная хозяйка вдруг заплакала. Рильке, который понятия не имел о том, что Европа находится на краю гибели, не понял причины ее слез.
В Германию он прибыл в середине июля, за две недели до того, как Австрия объявила войну Сербии. Известия о разрыве дипломатических отношений приходили то с одного, то с другого конца Европы, а Рильке продолжал сохранять безразличие к происходящему. Угрозу России мобилизовать армию он воспринял как пустую и продолжал исполнять намеченный план: собрался к Андреас-Саломе в Мюнхен; «сущее дитя во всем, что касалось политики», как сказал о нем один друг. Однако Андреас-Саломе рисковать не стала и предпочла сесть в поезд, который повезет ее совсем в другом направлении, не в Мюнхен. Мудрая женщина. Пройдет шесть лет, прежде чем Рильке снова окажется в Париже.
Второго августа, через две недели после нечаянной эвакуации Рильке из Парижа, солдаты захватили машину Родена, когда тот выезжал за городские ворота по дороге домой в Мёдон. Въезд и выезд из столицы был закрыт для всех, без исключения. Пришлось семидесятитрехлетнему скульптору с помощником возвращаться в пригород пешком. К счастью, один крестьянин пожалел их и подвез на своей телеге.
Добравшись-таки до дома, Роден обнаружил, что всех его служащих мужского пола призвали в армию. Даже коня, престарелого инвалида Ратаплана, и то забрали на войну. Затем принесли телеграмму, в которой Родену рекомендовали в сорок восемь часов перенести все свои скульптуры в подвал «Отеля Бирон». Роден еще не успел оценить всей серьезности конфликта, когда по Парижу уже полетели листовки, в которых жителей извещали о начале мобилизации.
На следующий день Германия объявила войну России и Франции. Роден нанял команду грузчиков, и они, вместе с его сыном, Огюстом, срочно перенесли скульптуры в хранилище и еще устроили так, чтобы как можно больше их было переправлено в Англию. К концу месяца немецкие войска уже окружали Париж и забрасывали город листовками с предупреждениями о том, что единственная надежда парижан – в сдаче.
Первого сентября Роден понял, что пора уезжать. Он
