на одного, то на другого ученика; монахи тоже попали в узкий круг подозреваемых. Однако каждое казавшееся неопровержимым доказательство со временем рассыпалось. Наименьшее подозрение до самого конца расследования вызывали ученики, которые в тот вечер кутили в подвальчике Ауэра. Экспертиза установила, что смерть наступила между 23:00 и 23:30, то есть именно в то время, когда ученики сделали последний заказ. Тест на алкоголь, взятый полицией на следующий день, показал, что, судя по остаточному содержанию алкоголя в крови учеников, никто из них физически не был в состоянии совершить это преступление.
В ходе дальнейшего расследования обнаружилось, что пастор совершал преступные действия в отношении огромного количества учеников. Характер расчленения тела подтолкнул криминалистов работать в этом направлении, причем выяснилось, что среди немногих, кому посчастливилось избежать противоправного обращения со стороны пастора, был Семи. Пастор никогда к нему не приставал, это юноша заявил со всей убедительностью.
☨
В углу, где длинный, похожий на бункер, северный коридор усадьбы, который вел мимо мужского туалета трактира и комнат для прислуги к сельскохозяйственным постройкам, поворачивал на девяносто градусов на север, – поэтому его так называли, – много лет в прямоугольной деревянной рамке висело крестьянское изречение, написанное от руки готическим шрифтом:
Все живое
достойно
уважения.
Табличка была такой маленькой и висела в углу так скромно, что на нее едва ли обращали внимание. Кто и когда написал и повесил это изречение, было неизвестно. Достоверных сведений не было, только слухи. Подозрение падало на Старую Мару. Подозрение в лучшем смысле! Она всякий раз оспаривала свое авторство, когда об этом заходила речь, но упорно преобладала следующая версия. Между мировыми войнами в усадьбе служил батрак, которого быстро выгнали, так как он грубо, почти злобно, обращался с животными. И именно с целью призвать этого человека к порядку тогда еще молодая Мара повесила изречение прямо напротив двери, за которой жил буйный работник. Выходя из комнаты, он сразу видел табличку.
Теперь та комната уже почти тридцать лет была пристанищем Виктора Хануша, который относился к животным исключительно дружелюбно. Но изречение все эти годы продолжало висеть на прежнем месте, пока однажды, в середине семидесятых, не исчезло, сменившись новым. Хозяин усадьбы явно пытался изменить почерк, но дети поняли, что это писал их отец. Панкрацу тогда почти исполнилось семьдесят.
Все, что приходит,
хуже того,
что ушло.
Что случилось?
Спустя неделю после дня убоя (последнего в своем роде в усадьбе на озере) Панкрацу в больнице Красного Креста в Мюнхене сделали операцию на тазобедренном суставе (первую в своем роде). Во время операции, которую скорее можно назвать полетом вслепую, чем оказанием врачебной помощи в соответствии с клятвой Гиппократа, на стороне больного оказалась удача отважного человека, которая, вопреки ожиданиям, помогла ему благополучно все перенести.
После этого врачебного вмешательства хозяин пережил новый подъем – второй неожиданный взлет, если не считать само рождение.
Исчезновение почти невыносимых болей, мучивших его без малого три года, вызвало состояние эйфории, которое он считал уже невозможным в его возрасте. Панкрац с рвением взялся за привычную работу. Куда бы ни пошел, хозяин усадьбы везде искал разговора с посетителями и в красках рассказывал им, хотели они того или нет, об успешной операции. Он дирижировал церковным хором, добиваясь неслыханной прежде гармонии звучания, купил новый автомобиль, больше и мощнее прежнего, почти спортивный, и устроил капитальный ремонт усадьбы на озере. Провели центральное отопление, горячую и холодную воду; в номерах появились новые шкафы и кровати; благодаря новым креслам и светильникам гостевые помещения стали уютнее (или, напротив, более отталкивающими – в зависимости от личных вкусов или восприятия, отвечающего духу времени); а после окончания работ между гостевыми помещениями засиял новехонький бар, украшенный вымытыми до блеска стаканами за старомодными круглыми стеклами. Этот бар хозяину навязали специалисты по пивоварению, которые расхваливали заводскую сборку и практичность, популярность у посетителей и, несомненно, удобство для персонала. В центре стойки, олицетворяя апогей многофункциональности, горделиво высился, как эрегированный член новой, пугающе плодородной эпохи общепита, хромированный пивной кран с надписью «Hacker-Pschorr».
Время деревянных бочонков и бутылок миновало. Хромированный кран начал победное шествие. У него было три носика, из которых, пенясь, вытекало три вида пива: темное, светлое и модный пилзнер.
Хозяину больше нечего было предложить уже взрослым детям, чтобы сохранить их привязанность к родительскому дому и обеспечить вступление в беззаботную трудовую жизнь. В том, что все вышло иначе, не могло быть его вины. Так он снова и снова твердил себе в годы душевных страданий, которые стали последними годами его жизни. В этих мыслях он находил пусть небольшое, но все же утешение. Они помогали ему держаться, когда казалось, что все вокруг рушится.
«Вот так живешь и совершаешь немыслимые ошибки, сам того не замечая, – размышлял он, – прикладываешь усилия, и все равно выходит неправильно. Для детей я словно квартиросъемщик. Весь дом в их распоряжении, но они все равно стремятся сбежать. Ведут себя так, будто в любой момент могут расторгнуть со мной договор аренды. Надо было с ними вести себя строже, тогда мы все равно были бы нужны друг другу. Любое излишество – это недоверие по отношению к необходимому. Я слишком прямолинеен. Ничем не прикрываюсь. А будущее угасает».
Он впал в отчаяние. Его возрождение продлилось всего пару лет.
Сразу после операции – эти два события совпали по времени, но не были связаны – у него забрали растущие в цене луга на берегу озера. Государство конфисковало заболоченные луга к югу от Зеедорфа, на которых заготавливали солому и которые весь год оставались под паром; луга, отделенные от берега только главной улицей; луга, где, как зрелые гнойники, цвела калужница; луга, которые скашивали раз в год, ранней осенью, и урожай с которых, будучи не слишком питательным, шел на подстилку коровам. Эти когда-то ничего не стоившие луга – они много значили для семьи, но почти не годились для сельского хозяйства – за последние двадцать лет становились все привлекательнее как прибрежные участки. В стране снова появились богатые люди, которые искали такие участки, вкладывали в них деньги или стремились застолбить землю, чтобы жить там уже сейчас или в старости. Хозяин рассматривал эти луга как резервный фонд для продажи в черный день. После one-рации он также лелеял мысль о расширении усадьбы, чтобы передать потомкам еще более привлекательное наследство. Тогда луга могли стать как источником денег, необходимым для расширения усадьбы, так и солидным приданым.
Но все вышло иначе.
Один чересчур деятельный
