сосредоточился сильнее, чем за весь сезон.
Я выкладывался по полной. Проводил на катке все свободное время – катался, занимался кардио, восстанавливался, разминался, спал. Всеми силами пытался отвлечься.
И сегодня вечером, когда мы отыграли первый период, погрузился в единственную константу в моей жизни.
Как жаль, что этого мне было мало.
Оба забитых гола казались мне пустяком. Я не испытал того удовлетворения, что обычно. Не отпраздновал гол танцем, не прикалывался над вратарем и не реагировал на рев зрителей. Впервые в жизни я был бесчувственным на льду.
Это пугало меня почти так же сильно, как мысль о том, что я и правда потерял Мэйвен.
Наблюдая за Уиллом у ворот, я задавался вопросом, чувствовал ли он то же самое, не потому ли всегда был таким молчаливым, суровым и сосредоточенным. Интересно, Перри с головой ушел в хоккей, чтобы у него не было времени думать о смерти жены?
Живот скрутило, и я подумал, что меня и впрямь может стошнить на скамейке. Когда я подавился, один из тренеров подбежал ко мне, но я отмахнулся, заверив, что в полном порядке. Я перевел взгляд на Маккейба, умоляя его подумать о замене звена, чтобы я вернулся на лед.
Когда мы вывели шайбу из нашей зоны, тренер кивнул, и я тут же перепрыгнул через борта, а предыдущая пятерка подкатилась к скамейке запасных.
Как только мои коньки коснулись льда, я почувствовал себя спокойнее, уравновешеннее, мне уже не казалось, что я вот-вот сойду с орбиты и уплыву в космос. Лед придавал мне уверенности, кровь гудела от рева толпы, когда я рванул к шайбе. Я влетел в Райана Кросби, швырнув нас обоих на борт, где мы сражались за шайбу, пока я не отобрал ее.
А потом я повел шайбу по льду.
Я отдал передачу центровому и разыграл комбинацию, которая, как я знал, выведет меня на голевую позицию. Как только я занял позицию, центровой вернул мне шайбу.
Но не успел я замахнуться, как мне подставили подножку.
Я почувствовал, как лодыжка зацепилась за клюшку, почувствовал, как лед ушел из-под ног. Я рухнул, и у меня перехватило дыхание под неодобрительный рев толпы.
Свист усилился, когда судья не засчитал фол.
Я вскочил, стиснув зубы, и накинулся на него:
– Вам очки не одолжить? Вы кое-что проморгали.
Он проигнорировал меня, что было в порядке вещей, и обычно я бы забил.
Но сегодня вечером меня это не устраивало.
Не успел я опомниться, как быстро и резко покатился к игроку, подставившему подножку, и с такой силой пихнул его на стекло, что весь стадион охнул.
Первым мне врезал Кросби, увидев, как я повалил на лед его товарища. А потом мы все сцепились под одобрительный гул толпы, пока нас не разняли судьи.
И когда они это сделали, меня отправили на скамейку штрафников.
Тренер сурово посмотрел, и я пнул борт, а потом со всей дури саданул по стеклу клюшкой и удивился, что не разбил его. Вне себя от злости я сел, посмотрев на табло, и выругался, увидев, что до конца оставалось всего шесть минут. Теперь две минуты за нашими соперниками будет численное преимущество.
Я повертел шеей, когда вбросили шайбу и началась игра в большинстве. Наши болельщики скандировали и подбадривали наших четырех игроков, которые пытались защитить ворота. Папаша Пи был оружием разрушительной силы и блокировал каждый удар.
Я смотрел со штрафной скамьи, теряя фокус. Голова была как в тумане. Я не на льду и чувствовал, как снова окутывает это удушливое оцепенение, угрожая утянуть меня на дно.
Я взглянул на табло, на скамейку запасных напротив, надеясь встретиться взглядом с кем-нибудь из товарищей по команде и получить столь необходимый мне стимул, чтобы вернуться к игре.
Но нашел взглядом Мэйвен.
Время остановилось, заскрипев, как старый поезд. Все звуки на арене постепенно стихли. Сначала пропали крики, потом удар клюшек о лед, коньки, подзуживания – и остался только стук моего сердца.
Он был сбивчивым, и в ушах зашумело. Я смотрел на нее, едва дыша и спрашивая себя, уж не привиделось ли мне. Когда Мэйвен не появилась ко второму периоду, я уже решил, что она не придет вообще.
Но вот она здесь – с красными и припухшими глазами, что было видно даже под макияжем. И все же от нее голова шла кругом.
Она стояла в конце скамейки, наполовину спрятавшись за толстым стеклом, ведущим в нашу раздевалку. Ее волосы были завязаны на затылке, сверху надвинута кепка «Оспрейс». Даже с другого конца льда я заметил веснушки на ее щеках, те самые, по которым водил пальцем, пока Мэйвен спала рядом со мной.
И на ней была моя джерси.
И не просто моя джерси, а та самая джерси, на которой до сих пор были пятна от глины, оставленные моими ладонями.
Когда я увидел у нее на груди логотип моей команды, а на рукавах – мой номер, мной овладело какое-то странное чувство. Одержимость. Она стояла лицом ко мне, но даже так я знал, что на спине у нее тоже вышито мое имя.
Это было молчаливое заявление. Мэйвен сообщила мне то, что я не рассчитывал услышать вовсе. Всего за секунду позабылся каждый мучительный час последних дней.
Я посмотрел на эту джерси, на грудь Мэйвен, ее плечи и обнаженные ключицы. Неспешно перевел взор на ее губы, а потом снова взглянул ей в глаза.
Мэйвен улыбалась нежно и робко. Она пожала плечами, посмотрев на джерси, и снова нашла меня взглядом.
Она здесь.
Она моя.
Я понял это так же, как понимал, что лед холодный. Я понял это по одному ее присутствию, по тому, что она надела эту джерси, по тому, как Мэйвен легонько нахмурилась, смотря на меня с другого конца ледовой площадки.
Сейчас моей единственной целью было закончить эту игру и заключить Мэйвен в объятия.
Разом вернулись звуки, время и силы, словно я только что пробил себе путь сквозь опасные волны и сделал первый вдох. До конца игры в меньшинстве осталось восемь секунд, и как только на часах показался ноль, толпа разразилась ревом.
Штрафное время кончилось.
Я толкнул дверь и вылетел на лед, присоединившись к команде, которая пыталась отразить наступление противников. И, не теряя время зря, умыкнул шайбу и отправил ее на другую сторону площадки, и мы все погнались за ней.
Оцепенение прошло. Каждая клеточка тела вернулась к жизни, когда на арене появилась Мэйвен, с плеч которой свисала моя джерси.
